Моя жизнь – борьба. Мемуары русской социалистки. 1897–1938

В тот же вечер в самом большом зале в Москве праздновалось торжественное открытие нового интернационала, и при всеобщем воодушевлении все мои сомнения и колебания прошедших трех дней улетучились. Меня особенно чествовали на этом собрании, и несколько минут я чувствовала себя очень счастливой. Полные оптимизма речи иностранных представителей (или тех людей, которые якобы были представителями), ошеломляющий энтузиазм рабочих, слушавших их слова в моем переводе, революционные победные песни и песни о героях и мучениках прошлого – как можно было не поддаться заразительной атмосфере всего происходящего? Мы все были охвачены душевным волнением. Это был один из тех немногих моментов в моей жизни, когда мне казалось, что я не напрасно жила. Здесь проявился результат стойкости Циммервальдского движения – узы международного братства были обновлены. Я была почти благодарна Ленину и Троцкому за то, что они вынудили меня принять это назначение и дали мне таким образом возможность снова служить международному рабочему классу.

Если бы я испытывала чуть меньший восторг по этому поводу или если бы я более полно понимала тактический и психологический подход партии, в которую я вступила, я бы поняла даже тогда, что последняя сделает мое сотрудничество с большевиками невозможным.

На следующий день Бородин, которого я знала и в Швеции, и в Москве, представил мне список всего того, что я должна была запросить в связи со своим новым положением: отдельное здание, помощники, штат секретарей, мебель, различную офисную технику, персональные автомобили.

Я была напугана и подавлена этими внешними проявлениями, сопутствующими привилегированному должностному положению. Меня уже поразили демонстрация и театральность общественной жизни в революционной России (большевики оказались мастерами режиссуры), которые казались мне неподобающими революционному пролетарскому характеру.

Я заговорила на эту тему с Лениным, надеясь на то, что он защитит меня от этих материальных сложностей.

– Владимир Ильич, – сказала я ему, – я бы хотела, чтобы моя контора осталась такой, как есть, – в моих двух комнатах. Мне не нужно отдельное здание. Пожалуйста, пообещайте мне, что у нашей конторы не будет никаких бюрократических атрибутов.

– Не беспокойтесь, – ответил он. – Никто не будет вам мешать. – Потом он добавил: – Мы назначили советника вам в помощь в ваших сложных отношениях с другими странами, товарища Воровского.

– Воровского! – воскликнула я. – Вы не могли сделать лучший выбор.

Прежде чем я ушла, Ленин заметил:

– Я надеюсь, вы не будете создавать нам трудности в отношении тех, с кем вы должны сотрудничать.

Я не знала тогда, кого он имеет в виду. Несколько дней спустя, когда Боровский пришел на первое заседание бюро Коминтерна, проходившее в моей комнате, он заметил:

– Знаете, Анжелика, у вас есть одно плохое – или хорошее – качество. Вы знаете слишком много о членах международного движения, и, если вы осуждаете их морально или не любите их лично, вы не хотите работать с ними.

– Вы совершенно правы, – ответила я. – Но, зная об этом, почему они назначили меня секретарем?

– Из-за вашего авторитета на международной арене, – ответил он.

Вскоре после этого мне сказали, что Зиновьев назначен председателем интернационала. Тогда я поняла значение замечания Ленина.

Трудно писать откровенно о человеке, который умер самой позорной смертью: был казнен революционной властью по обвинению в предательстве и контрреволюции. Теперь, когда те люди, которые трепетали перед ним и льстили ему, присоединились к его очернителям, не так-то легко выражать свое мнение о нем, как это было тогда, когда за то, что я сделала это, эти же самые люди – и сам Зиновьев – заклеймили меня контрреволюционеркой.