Моя жизнь: до изгнания

Причин, подтолкнувших Ареха к этим жутковатым сюжетам, в послевоенном времени, в котором проходили его детство и ранняя юность, хватало с избытком. Амнистии, выпускавшие из тюрем социально близких воров, убийц, насильников, пугающая криминальная обстановка, в которой жил советский обыватель: квартирные кражи, ограбления в подъездах и подворотнях, групповое изнасилование в тёмных аллеях парков изголодавшимися по бабам уголовниками. Зато книги, кино, театры были переполнены высокоморальным и высокоидейным лицемерием, которое табуировало показ женского и мужского обнажённого тела. Это только разжигало интерес у послевоенных пацанов к шагающим по улицам толстоногим бабам и девкам и порождало неудержимое желание заглянуть к ним под юбку, узнать, что же прячется за тёплыми с начёсом трусами, или увидеть хоть издалека, как совершается таинственный акт, называемый в медицинских учебниках половым.

Сам Арех признавался: “Меня интересовали сексуальные темы, всякие подглядывания в окна первых этажей, в замочные скважины, в публичный сортир на серущих баб, в окно бани, где они моются, в морг с покойниками”. И создавались потом многочисленные рисунки, гуаши, картины, где было всё: кровь, насилие, убийства. И когда Ареха первый раз арестовали, то большинство его рисунков при обыске были признаны сотрудниками КГБ порнографическими и конфискованы.

Моё первое шапочное знакомство с ним произошло на квартире у питерского чудака по прозвищу Жебори, где Арех был представлен мне как служитель Морфея, а второе состоялось в сумасшедшем доме, где меня лечили от мистицизма и модернизма, его – от нембутала и морфия.

От постоянных инъекций разной наркотической дряни вены на руках и ногах Ареха были склерозированы и “вышли из употребления”, а поскольку на буйном отделении психи часто бродили полуголыми, то обладатель закупоренных вен с завистью смотрел на мои синеющие линии вен, а я, видя его руки и ноги, испещрённые коричневыми венами, вспоминал рисунки из анатомического учебника.

Запомнилось несколько лагерных рассказов, которыми он развлекал собирающихся вокруг него психов, ещё сохранивших остатки разума. Рассказчик Арех был преотличный, и истории, которые он описывал, выглядели ярко и убедительно.

Так, одна из параш (как именовал свои истории автор) рассказывала, как, увидев на лагерных задворках распряжённую кобылу, одиноко стоящую у кирпичной стены и мирно жующую сено, Арех, терзаемый похотью, решил последовать примеру кентавра, ожеребившего магнесийских кобылиц. Он приставил сзади пустой деревянный ящик, взобрался на него и, спустив лагерные портки, задрал кобылий хвост и приступил к продолжающей невозмутимо жевать солому кобыле. Но через минуту случилось неожиданное – решив подыграть неожиданному любовнику, кобыла попёрла массивным задом на Ареха и прижала беднягу к стене. Ящик, на котором стоял Арех, отлетел в сторону, и зажатый между кирпичной стеной и лошадиным крупом похотливец повис над землёй, с ужасом чувствуя, что кобыла продолжает напирать на него. И на этом бы и закончилась земная эпопея Ареха, если бы не проходивший мимо сердобольный зэк, пожертвовавший завалявшимся в кармане ватника кусочком сахара и поманивший им кобылицу, и та предпочла сахар любовным утехам, и Арех со стонами и со сломанными рёбрами свалился на землю.

Наверное, я запомнил бы ещё несколько лагерных параш, но, пронюхав, что мы с Арехом знакомы, врачи перевели служителя Морфея на другое отделение, а позже, бывая у меня, Арех к лагерным историям уже не возвращался. Причиной этому, видимо, было то, что он, несмотря на разницу в возрасте, проникся к моим работам и поискам искреннейшим интересом и теплотой, безоговорочно признав меня серьёзным художником и утвердив это мнение в “Болтайке”. И в дверях моей мастерской стали возникать один за другим члены Ордена непродающихся живописцев: притопали Велим, Шаля, Гром, Гудзя, Вова Шагин и Лерик Титов.

Велим – Рихард Васми, высокий, угловатый и угрюмый, сын обрусевших шведов, три года отсидевший на принудлечении на “Пряжке”, что сказывалось на его общении с людьми, поведении и образе жизни, но не помешало создать свой собственный стиль в рисунке и живописи. В шестидесятом году под влиянием Родиона Гудзенко он принял католицизм и с тех пор не расставался с единственной в его мастерской книгой – Библией. В знак признания моего творчества Велим принёс мне в подарок старинный заржавевший пистолет. Он несколько лет висел у меня на стене, пока при очередном обыске милиционеры не конфисковали его как незаконно хранящееся огнестрельное оружие. Никакого недовольства по поводу того, что его бывшая супруга Ребекка стала супругой Шемякина, Велим не проявлял, но то, что его друг детства Арех умолчал о своей связи с Ребеккой, – этого простить ему не мог.