Моя жизнь: до изгнания

Поздним вечером холодного месяца марта, возвращаясь домой, я увидел недалеко от нашего подъезда крытый фургон с надписью “Хлеб”. Соседняя от подъезда дверь служила входом в кондитерский магазин, в окне виднелись снующие с ящиками люди. “В сталинское времечко в таких хлебовозках часто возили заключённых, а сейчас там полно булок и хлеба, которые разгружают к завтрашнему утру”, – думаю я, входя в подъезд. Не мог же я в эту минуту предположить, что через шесть часов – поздней ночью – меня повезут в неизвестном направлении на этой самой машине, на которой большими буквами написано “Хлеб”.

Но поднявшись на лифте на шестой этаж и войдя в свою комнату, я застал картину, от которой холодный пот выступил на лбу.

В комнате было много народу. Я узнал стоящего у моей двери дворника нашего дома Степана со своей татаркой-женой, убиравшей по утрам вместе с мужем снег и мусор во дворе. Они, как оказалось, должны исполнять роль понятых при обыске жилья гражданина Шемякина. Так они были обозначены в ордере на обыск, предъявленном мне мужчиной средних лет в сером костюме. Судя по всему, он был главным среди роющихся в моих шкафах и вещах молодых людей в синей милицейской форме, потому что каждый раз, когда они обнаруживали в моих вещах кажущиеся им подозрительными обрывки бумаг с какими-то письменными пометками и необычные для них рисунки, они несли их этому человеку, важно восседающему за моим рабочим столом и внимательно просматривающему принесённые бумаги и рисунки.

Моя мама с лицом белым как полотно, ещё не забывшая, к чему приводили обыски, устраиваемые сотрудниками аппаратов Чижова, Берии и Абакумова, держала на руках двухлетнюю Доротею, а Ребекка, с нескрываемой ненавистью в больших еврейских очах глядящая на бесцеремонно роющихся в её платьях и белье мусоров, сидела на стуле в углу комнаты.

“А на каком основании у вас получен ордер на обыск?” – задаю я вопрос человеку в сером костюме. “Вы обвиняетесь в хищении репродукций и книг из научной библиотеки Ленинградской академии художеств на громадную сумму, – оторвавшись от чтения и повернувшись ко мне лицом, поясняет серый человек. – Их-то мы и ищем”, – заканчивает он своё объяснение.

“Вот вся моя коллекция репродукций с картин разных мастеров, – говорю я ему, достав с полки шкафа тоненькую папку годами собиравшихся бесценных для меня зееманновских репродукций. – Книги по искусству стоят вон на той верхней полке, а куплены они в Доме книги на Невском проспекте. Больше ничего, касающегося искусства, у меня нет, за исключением красок, холстов и бумаги. И эти репродукции для меня очень дороги, будьте с ними, пожалуйста, поаккуратнее”, – с раздражением говорю я серому начальнику.

Но, как ни странно, именно репродукции заинтересовали его меньше всего. Небрежно перелистав их и проверив, нет ли где на них библиотечной печати, он сунул репродукции обратно в папку, вернул мне и снова погрузился в чтение и перебирание письменных бумаг, откладывая некоторые в сторону.

Я сел на стул и молча наблюдал за поисками, которые продолжались ещё часов пять. Исчезнувшие из библиотеки репродукции разыскивались под крышкой моего рояля и внутри него, развинчивалась циммермановская фисгармония, в недрах которой могли оказаться похищенные репродукции, искали под шкафами и на шкафах, проверяли, не засунуты ли они за подрамники картин, листались вороха бумаг и картонок с моими рисунками.

Некоторые из принесённых рисунков главный внимательно рассматривал и, выбрав один, показывал его мне, задавая один и тот же вопрос: “А эта карикатура на кого нарисована?” – “Это не карикатура, а иллюстрация к сказкам немецкого писателя Гофмана”, – взглянув на рисунок, поясняю я. “Странные сказочки у вашего немца, – задумчиво тянет главный. – Ну а эта карикатура на кого? Поясните мне”, – спрашивает он, демонстрируя рисунок, изображающий Раскольникова, держащего в руке топор. “А это студент Раскольников, зарубивший топором старуху ростовщицу в романе Достоевского”, – звучит мой ответ. “А романист тоже какой-то странный…”

В результате просмотра все мои иллюстрации были заподозрены им в карикатурности на кого-то. И, устав от его дурацких вопросов, я с досадой восклицаю: “Да поймите же вы, что я не карикатурист и для журнала «Крокодил» не работаю!”

Около трёх часов ночи моя мама, держащая на руках давно уснувшую Доротею, спрашивает, можно ли положить ребёнка обратно в кровать. “Сейчас допроверим матрасик, тогда и положите”, – отвечает усталым голосом один из милиционеров, тщательно ощупывая матрасик.