Моя жизнь: до изгнания

Но это чуть позже, а сейчас питерские метафизики, собравшись вечером вокруг подобия орга́на, пытаются создать музыкальное творение.

Я сижу за фисгармонией, а вокруг меня стоят новоиспечённые музыканты, вооружённые новоприобретёнными инструментами. Юлик Росточкин с большим медным тазом для варки варенья и толкушкой для пюре, Лёва Зайцев с изрядно помятым пионерским горном и Евгений Павлович Семеошенков со старенькой скрипкой, на которой сохранились лишь две струны, и со смычком с остатками конского волоса, давно не знавшего канифоли. Весь этот музыкальный хлам я приобрёл в утильсырье, потратив последние сбережения. На ум невольно лезли крыловские строки: “Проказница Мартышка, Осёл, Козёл да косолапый Мишка затеяли сыграть квартет… Ударили в смычки, дерут, а толку нет”. Ну нет! Толк у нас был! Недаром все мы были ярыми меломанами. Евгений Павлович и Юлик одержимы итальянским бельканто и даже брали частные уроки сольного пения у Николая Печковского, бывшего солиста Мариинского театра, отсидевшего в лагерях и лишённого возможности выступать в больших залах Ленинграда. Я в своё время учился играть на мандолине и даже овладел двухрядной гармонью, подаренной мне отцом в Германии, и вместе с Лёвой упивался органной и симфонической музыкой. И вот, несмотря на отсутствие музыкальной грамоты у всего “квартета”, мы всё же “ударили в смычки” и начали исступлённо “какофонировать”. Я самозабвенно раздувал меха и извлекал из фисгармонии немыслимые трели, нервно перебирая пальцами клавиатуру и разнообразя звук при помощи тембровых регистров. Хрипящие, визжащие, диссонирующие, они прекрасно сочетались с израненными воплями горна, что исторгал красный от натуги Лёвушка, а скрежетание пары струн из-под смычка Евгения Павловича отлично вплеталось в звучание металлических труб циммермановского шедевра. И как раз вовремя раздавался перекрывающий все эти звуки гул медного таза, по которому с размаху бил деревянной колотушкой Юлик. А разъярённые соседи, отчаянно тарабанившие кулаками в стены и дверь мастерской, эффектно дополняли нашу музыкальную концовку.

Благословенные будни

И теперь в стенах моей мастерской гудела переливами циммермановская фисгармония, сотрясали воздух какофонические опусы, но в основном кипела живописная и графическая работа, музыкальным фоном которой была волшебная труба Майлза Дэвиса или тихие звуки квартета Джона Льюиса. А вечером, когда я вычерчивал тушью немыслимые движения, скачки и прыжки героев гофмановских сказок, звучали музыка и пение из моих любимых опер “Волшебная флейта” Амадеуса, “Дитя и волшебство” Равеля и его же “Испанский час”, за которым мог последовать пуччиниевский “Джанни Скикки”. И ни один вечер не обходился без обожаемой мной, Ребеккой и Доротеей прокофьевской “Дуэньи”. Партии дона Жерома, Мендозы и дона Карлоса я помню наизусть и могу пропеть и сегодня. А поднять хорошее настроение в пасмурные дни помогала “Любовь к трём апельсинам” того же Прокофьева.

Я увлечённо работал над новыми циклами графических работ.

Истоками “Галантных сцен” являлись старинные французские гравюры, картины Антуана Ватто, Никола Ланкре и “Книга Маркизы” с иллюстрациями Константина Сомова.

На серию графических работ, обозначенную “Правила учтивого тона”, меня натолкнули указы Петра I о том, как надлежит вести себя за обеденным столом: “Не прилично… руками или ногами по столу везде колобродить, но смирно ести, а вилками и ножиком по тарелкам, по скатерти или по блюду не чертить, не колоть и не стучать”. Эта серия несла в себе изрядную долю абсурдности и гротескного юмора как в сюжетах, так и в придуманных мною текстах, их сопровождающих: “Не подобает лошадям и псам уподобляться, справляя малые и большие нужды на улице, в присутствии проходящей публики. А ежели не удалось ни по малому, ни по большому сдержаться, то с чинным видом спеши домой, дабы порты чистить и мыть”.

В этот же период я увлекаюсь иллюстрациями к стихам Роальда Мандельштама, к философскому стихотворению Бодлера “Падаль”, к “Колоколам” Эдгара По, “Житейским воззрениям кота Мурра” Гофмана, немецким средневековым балладам, к гоголевскому “Носу” и роману Достоевского “Преступление и наказание”, работа над которым продолжится в следующем тысячелетии.

Возможности заниматься скульптурой у меня не было: ни мастерской, ни перспективы отлить что-либо из моих работ в бронзе. Обо всём этом мне даже и не мечталось! Но к скульптуре безудержно продолжало тянуть, и вот однажды, накупив пластилина, я вылепил полуметровый рельеф туши, обрамлённой искривлённой рамой, нижнюю часть которой я сделал выступающей и поместил на неё яблоко. “А вдруг случится когда-нибудь, что у нас будет своя кухня и мне удастся отлить этот рельеф с тушей и яблоком в бронзе… И я повешу его на стене кухни, а рядом с бронзовым яблоком положу настоящий кухонный нож”, – размышлял я, разравнивая руками пластилиновый рельеф.