Моя жизнь: до изгнания

Попавший в салон Клавдии Петровны и допущенный к столу обязательно выслушивал своеобразное вступительное слово хозяйки: “А знаете ли вы, что за этим столом сидели…” Далее следовала многозначительная пауза, а затем торжественным голосом шло перечисление тех, кто своим присутствием “освятил” это место. “Здесь сидели: немцы, англичане, американцы, французы!” Перечислив иноземцев, она обводила всех победоносным взором, и сидящие за столом должны были ещё раз почувствовать, какой чести удостоены, будучи приобщены к этому историческому месту. (О том, что все перечисленные иностранцы были всего-навсего студентами, приводимыми в салон Клавдии Петровны её дочкой Валерией, хозяйка умалчивала.)

Салон, конечно, украшали не сидевшие за столом иностранные подданные, а блестящие представители питерской поэзии шестидесятых годов. Поэт и прозаик Валерий Петроченков, обладатель невысокой изящной фигуры, облачённой в ладно скроенный пиджак, откинув чёрные пряди волос с высокого лба, с чувством читал печальный стих о карлике:

Я маленький, я камерный,
Я маленький карлик каменный…

И после печального монолога каменного карлика на некоторое время воцарялось молчание, потому что каждый из нас осознавал себя тоже неким карликом по отношению к этому чуждому для нас миру, наполненному устрашающими фигурами гонителей всего нового и передового во всех видах искусства и даже науки. Минуты грусти сменял весёлый смех, когда кузнечикообразный Володя Уфлянд, мастерище словесного скоморошества, автор “Рифмованных упорядоченных текстов” и “Рифмованной околёсицы”, с лукавой улыбкой затягивал стихотворную “Песнь о моём друге”:

Цветенья дым струится над Отчизною.
Отцы и братья трудятся в полях.
А я стою. А мне навстречу издали
Мой друг идёт по лесу на бровях.

То соловьём поёт он, то синицею.

В его душе творится благодать.
Того гляди возьмут его в милицию,
И десять дней его нам не видать.

Неожиданно вскочивший на стул Костя Кузьминский, он же Кока, Кузьма, Колокольчик и Кокельман, заканчивал “Песнь”:

Ты прав, певец! Ушли в преданья бедствия.
Недаром Рай теперь – в родных краях.
Пусть в каждый дом с поклоном в знак приветствия
Ваш друг войдёт однажды на бровях.

Костя обладал феноменальной памятью на поэтические перлы от трубадуров Средневековья до самиздатовских бунтарей. “Писец” Кузьминский явно уступал чтецу Кузьминскому, но благодаря блестящей декламации умудрялся, пусть и кратковременно, очаровывать слушателей своими литературными коллажами, вмещающими набор слов из старославянских церковных книг и трудноперевариваемые для русского уха слова африканских племён, аборигенов Австралии, жителей островов Океании и Северного Кавказа.

И, опасаясь, что Уфлянд может вернуться к продолжению чтения стихов, немедля приступает к чтению своих виршей, считавшихся в кругах ленинградских поэтов, как правых, так и левых, словесной белибердистикой.

П’ст’эк’ва, псых’уа, ч’эт’ч’онч’э!
Зачем твоя пх’ач’ич звучит?.. —
…Зачем? Зачем? – черкес взывает.
А Терек прыгает рыча.
Зачем Тамара раздевает,
А после кличет палача?
Так думал Пушкин, озираясь,
О камень свой кинжал точа.

Артистично выпаленная бородатой пастью Кузьминского словесная чепуховина была тем не менее чертовски талантливой! И несмотря на снисходительные улыбки сидящих за столом поэтов, мне творчество Кокельмана всегда нравилось.

На изувеченных полиомиелитом ногах приковыливал, опираясь на палку, сочинитель утончённых философских откровений, облечённых в изящную стихотворную оболочку, Виктор Кривулин. Дугообразный торс, подпираемый тростью, украшала утопающая в гриве лохмато-кудрявых волос голова библейского пророка с горящим взором больших скошенных глаз на худощавом лике, обрамлённом неухоженной бородой. Всё это не мешало поэту покорять изрядное количество сентиментальных и нервных любительниц поэзии. И чуть не каждый год в салоне Клавдии Петровны объявлялась очередная супруга Кривулина, оформленная не только юридическим, но и церковным браком: поэт питал слабость к торжественным обрядам венчания в православных соборах.

Как и Иосиф Бродский, он умел увидеть духовным взором неземную сущность материального мира. Недаром, когда он захаживал в мою мастерскую, его взгляд подолгу останавливался на моих аскетических постановках натюрмортов. В его стихотворении “Натюрморт с головкой чеснока” мне кажется это особенно заметным.