Моя жизнь: до изгнания

Стены увешаны связками. Смотрит сушёный чеснок
С мудростью старческой. Белым шуршит облаченьем…

…Олег Охапкин был типичный русак, фигурой и комплекцией напоминающий помесь медведя с цирковым силачом. Бывший церковный певчий, обладатель шаляпинского баса. Поэзия его была насквозь пронизана религиозным духом. Своих стихов читать не любил. Прогудев басовито пару строк, напоминавших отрывок из православной службы, он, склонив голову на грудь, начинал басить городской романс Кондратьева “Бродяга”.

Завершал чтения пиитов мой друг сэхэшатик, талантливый поэт, писатель и художник, рано пристрастившийся к питию, Олег Григорьев. От его комически-макабрических четверостиший неврастеничная Клавдия Петровна вскрикивала и всплёскивала руками. Мы с Олегом были послевоенные дети, и на его поэтическое творчество, как и на моё живописное, эти годы наложили неизгладимый отпечаток – я писал черепа на своих полотнах, он описывал их в своих стихах:

Бомба упала, и город упал.
Над городом гриб поднимается.
Бежит ребёнок, спотыкаясь о черепа,
Которые ему улыбаются.

Да и память о том, что мы дети военных рубак, также не покидала нас.

На заду кобура болталась,
Сбоку шашка отцовская звякала.
Впереди меня всё хохотало,
А позади всё плакало.

После поэтов приходило время сочинителей прозы. Старший сын Клавдии Петровны Олег, блестящий чтец с большими артистическими данными, читал свою новеллу “В усадьбе барона”, написанную в готическом духе и повествующую о коте-оборотне Ваське, проникшем ночью под видом распутной служанки в кровать барона:

“– Бесстыжая, куда лезешь?! Ах ты негодница! Ведь щекотно.

И тут кот нечаянно зацепил когтем пупок барона и осторожно потянул лапку назад. Барон вскрикнул. Васька облобызал губы барону.

И глаза барона остались открытыми.

А наутро пришёл Селифан, и лежал барон как живой. И на теле его ни единой ранки, окромя трёх капель крови на холодном пупке”.

Загадочная кончина блудливого барона слушателей не печалила, а талантливо написанные комические диалоги барона с прислугой и котом вызывали смех.

Равноправный член литературного сообщества на Боровой Анатолий Васильев в небольшом рассказе описывал жизнь не совсем нормального петербургского юноши, обитающего на чердаке Казанского собора, превращённом в голубятню, ползающего в костюме Адама под курлыканье и воркование голубей среди пуха, перьев и птичьего помёта, совершающего ночные вылазки на купол воронихинского сооружения и не имевшего желания уйти от голубей вниз, к двуногим…

Иногда салон на Боровой удостаивал визитом Владимир Иванов, эстет до мозга костей, шармирующий, грассирующий и очаровывающий впечатлительных особ женского пола. Чтением своих преизящнейших миниатюр он вызывал искренний восторг у всех нас. В них переплеталось то, по чему томились наши юношеские души, воспитанные этим загадочным городом: кринолины, камзолы, ожившие куклы и мраморные скульптуры чтимых нами людей и героев. Дух мирискусников во главе с Сомовым, певцом игривых маркиз, присутствовал в этих литературных опусах Иванова, а его литературный кумир Андрей Белый оказывал благотворное влияние на его творчество.

“Застучали копытца и в зал вбежал фавн: торопливо, усердно раскланялся и расставил четыре изящных пюпитра.

А Моцарта нет.

Хотя обычно маэстро так аккуратен…

мраморный Моцарт приблизился, сделал знак и статуй квартет согласно играет.

Окончен полночный концерт…

Восковая Персона села на трон пропылённый.

Фавн в нишу вскарабкался.

и —

только Моцарт —

мраморный Моцарт, сбегая по лестнице и менуэт напевая, —

поскользнулся,

упал

и разбился”.