Моя жизнь: до изгнания

Первый раз с тщательно проработанным на бумаге эскизом “Снов Свидригайлова”, уже готовым к завершению, безжалостно расправился мой чёрный пудель Карлуша, который в моё отсутствие умудрился таки отодвинуть тяжеленные чугунные гири, которыми я предусмотрительно припёр дверцы тумбочки, где хранились многочисленные мои эскизы и рисунки к “Преступлению и наказанию”, и, вытащив их, разорвать в клочья. (Ну как тут не вспомнить гётевского Мефистофеля, проникшего в кабинет доктора Фауста под видом чёрного пуделя…) Не сжёванные и не проглоченные Карлушей обрывки эскизов я кое-как склеил и продолжил работу над “Снами Свидригайлова”, которым пудель уделил особое внимание. И вот наконец в феврале 64-го года жутковатые сны господина Свидригайлова материализовались в большом полуметровом рисунке, детально проработанном и аккуратно отштрихованном. Рисунок наклеен на плотный фанерный лист и обёрнут калькой. После чего я должен отвезти его в фотолабораторию Академии художеств, чтобы отснять на профессиональный слайд и заказать несколько распечаток для моих архивов. Но видимо, не суждено мне было довезти в вызванном мною такси этот рисунок до фотолаборатории. Выходя из подъезда, я обратил внимание на высокого мужчину в чёрном пальто, который, судя по утоптанному вокруг его ног снегу, изрядно торчал здесь. “Наверное, ждёт кого-то”, – подумал я, усаживаясь в такси. Но незнакомый мужчина, видимо, ждал меня, потому как, отделившись от парадной двери, он бросился к такси, крикнул шофёру, что ему по пути со мной и попытался втиснуться в ещё не закрытую мною дверцу машины. Я не на шутку встревожился, чуя что-то неладное, пытался оттолкнуть его и захлопнуть дверцу машины, но он рванул её на себя и, стремительно пригнувшись, схватил двумя руками здоровенный кусище обледенелого снега и с силой метнул его мне в голову.

До сих пор не могу понять, каким образом мне удалось защитить голову, загородившись от глыбы льда фанерой с наклеенным рисунком, захлопнуть дверцу машины и истошно проорать “Гони!” ошеломлённому шофёру. Промчавшись несколько кварталов, мы остановились, выбросили начинающую подтаивать глыбу льда, которой не удалось размозжить мне череп, но зато получилось изуродовать “Сны Свидригайлова”, пробив фанеру с наклеенным рисунком.

Домой я возвращался пешком, держа под мышкой продырявленную фанеру с погубленной работой и пугливо озирая каждого прохожего. “Значит, и днём мне надо быть осмотрительным”, – думал я, принимаясь уже в третий раз воплощать свидригайловские сны.

Колокольчик

Этим прозвищем пиит Константин Константинович Кузьминский был награждён за пьяный язык. Потому что кроме стихов, которые Кузьминский знал наизусть в невероятном количестве, обнаруживая природную уникальную память, он выдавал в кафе “Сайгон” всю подноготную поэтического подполья, к вящей радости стукачей, работающих на 5-й отдел КГБ. Учитывая, что пил Колокольчик не просыхая, то и информация лилась из него потоком.

Какое-то время он вместе со мной сгребал у Эрмитажа снег, колол лёд, таскал по этажам музея мебель и скульптуры, а в перекурах декламировал ранние стихи Иосифа Бродского, ходившие по кругам интеллигенции в самиздате. Его мама, которую пару раз я видел на его квартире, была ярко выраженной еврейкой, и по иудейскому закону Костя считался евреем. Он же важно представлялся польским шляхтичем с долей цыганских и еврейских кровей. Серьёзно к этому худощавому, рыжеволосому, безбородому пииту никто не относился: он любил увильнуть от тяжёлой работы и зачастую раздражал своей безудержной болтовнёй, не в меру приправленной стихами.

На пару лет он исчез из моего поля зрения и неожиданно объявился в виде бородатого существа, чью голову украшали рыжеватые кудри, бегущие по плечам, а стан – немыслимый костюм из предреволюционного гардероба, долгополое пальто и узловатая трость, на которую опирался этот новоиспечённый барин. Ну и обязательным дополнением ко всему этому – повисшие на нём с двух сторон юные девицы, глядевшие на него влюблёнными глазами.

Речь Кузьминского тоже украсилась старинными оборотами: не “то есть” или “а именно”, а – “сиречь”. И новый Кузьминский уже не “ест и пьёт”, а – “вкушает”. В общем, над своим образом он поработал преизрядно, результат был впечатляющим, и даже словесная белиберда его виршей стала приобретать какую-то значимость. А благодаря врождённому артистизму и умению безудержно лакать спиртное, умудряясь как-то удерживаться на ногах, он станет ведущим персонажем в устраиваемых мною перформансах.

Владение английским языком и умение очаровывать представителей женского пола разного возраста облегчали Кузьминскому знакомство и общение с иностранцами, посещающими Ленинград. И на нашем горизонте появляется интересная американская пара: писатель Роберт Масси, прославившийся своей книгой “Николай и Александра”, повествующей о жизни и убийстве последнего русского императора и его семьи, и его супруга Сюзанна Масси, занимающаяся историей России, выучившая русский язык и проявляющая интерес к русской поэзии и к самим поэтам.