Моя жизнь: до изгнания

Но “графу” чего-то недоставало. В глубине души воспитанника Института физической культуры имени Лесгафта жил и трепетал художник. Для начала Жебори решил попробовать себя в скульптуре, и его комната заполнилась деревянными головами идолов, которые он “творил” при помощи топора и зубила. Насмотревшись африканской скульптуры, он украсил головы идолов ёжикообразными причёсками из торчащих во все стороны гвоздей. Но бес не дремлет, и Жебори, сорвавшись со стремянки, падает задницей на гвоздястые головы. С той поры с изобразительным творчеством было покончено, а идолы порушены топором и сожжены в печке.

“Граф” впал в депрессию и принялся за поиски корней зла. И, начитавшись антисемитской литературы, понял, что все его беды идут от “них”, от “не наших”, а именно от евреев. У него началась мания преследования, болезнь быстро прогрессировала. Санитары психбольницы с трудом извлекли несчастного “графа” из-под кровати, куда он в страхе забился, крича, что евреи, приставив лестницу к его окну (жил он на четвёртом этаже), лезут к нему, чтобы умертвить, а кровь “графа”-христианина использовать для приготовления мацы.

Бедняга кончил свои дни в больнице для скорбных головой. Его красавица жена – искусствовед Евгения Кострицкая привезла в мою мастерскую готическое кресло “графа”, которое он завещал мне. Кресло это я частенько использовал при фотосъёмках, а уезжая в изгнание, передал Евгению Павловичу Семеошенкову. После смерти Евгения Павловича оно исчезло.

Кладбищенские прогулки с Кельмутом

Неправдоподобной величины нос на худом лице. Глазёнки – серые буравчики, пристальные, всё понимающие и насмешливые. Изящная, тонюсенькая фигурёнка, свисающий пиджак смотрелся сюртуком или, вернее, камзолом восемнадцатого века. Он был немногословен, но каждая его фраза напоминала отточенный и безупречный афоризм. Он обладал умением бесшумно возникнуть и, пробыв некоторое время, обронив несколько интересных суждений о работах того или иного художника или жизненном событии, так же бесшумно раствориться. Таков был мой загадочный старший друг и товарищ Сергей Кельмут. Кем он был, откуда, чем занимался, я не знал и ни о чём его не спрашивал. Знал лишь то, что он был старым другом моего учителя Евгения Павловича Семеошенкова, который его высоко ценил, считал одним из умнейших людей и, как мне казалось, немного и побаивался. Знал и то, что, как и все мы, Кельмут прошёл не один сумасшедший дом и периодически туда добровольно возвращался. “Мне иногда недостаёт той безнадёжной, тоскливой, вонючей атмосферы, где ты ощущаешь себя никем…” Таков был ответ Кельмута на мой вопрос, когда в очередной раз он готовился лечь в психушку.

Если бы я снимал фильм по фантастическим новеллам Гофмана, то Кельмуту, безусловно, отводилась бы главная роль. Но мне пришлось ограничиться лишь его двухметровым портретом, в котором я попытался раскрыть таинственную сущность обитателя этого сумеречного города.

Звуковой фон палат сумасшедшего дома: стоны, крики и вопли пациентов, мешающиеся с бранью санитаров, – слух не радует. Житель России – любитель крайностей, и Кельмут, устав от больничного гама, погружался в тишину и покой, которые он обретал в вечерних прогулках по кладбищам.

Гомон и шум беспокойного отделения психушки мне были хорошо знакомы, и вновь услышать их меня не тянуло. А вот привить мне любовь к кладбищенской тишине Кельмуту удалось.

Спокойствие и невозмутимость становились у него очередной навязчивой идеей, и я, подпав под влияние этого необычного человека, чуть не угробил с трудом собранную коллекцию репродукций с картин любимых мастеров.

“В работе этого мастера присутствует беспокойство”, – тихим голосом выносил он приговор “Поклонению волхвов” Гуго ван дер Гуса или “Алтарю Тайной вечери” Дирка Боутса. И в этот момент, разглядывая свои любимые репродукции, я неожиданно для себя начинал узревать в них тревожные диссонансы цвета, и беспокойная репродукция тут же удалялась из моей небольшой коллекции. После сурового и беспощадного инспектирования Кельмута в ней осталась лишь одна репродукция с картины безымянного средневекового мастера, изобразившего одинокий крест с тощей и бледной фигурой распятого Спасителя.

Мои друзья, которым я раздавал “беспокойные” репродукции, вскоре возвратили их мне, понимая, что, попав под влияние Кельмута, я был не совсем в своём уме.