Моя жизнь: до изгнания

Кладбищенские прогулки с Кельмутом длились до наступления сумерек, а в белые ночи часто заканчивались и к утру. Мы молчаливо бродили меж обломков каменных надгробий, не пощажённых восставшим пролетарием, меж безголовых и безруких ангелов с отбитыми носами и единственным уцелевшим за спиной крылом. Вчитывались в выбитые на граните шаблонные послания вослед усопшим, “безвременно и неожиданно ушедшим” годовалым младенцам и тем, кому перевалило за девятый десяток. Князья, генералы, полковники, корнеты и мичманы, скромные питерские акакии акакиевичи, пристроившиеся в кладбищенской земле к высокопоставленным особам… В такие моменты мы прекрасно осознаём зыбкость нашего земного бытия, ибо под пышными мраморными надгробиями, как и под скромными гранитными плитами, покоится прах и тлен, не отличимый друг от друга.

…Кладбище постепенно окутывается не то лёгким туманом, не то паром, исходящим от земли, с сыроватым запахом тлена. Кажется, он поднимается из могил и гробов покоящихся здесь, от их разложившихся тел и гниющего тряпья. В полумраке можно иногда натолкнуться на одинокого наркомана, вкалывающего себе в вену дозу морфия, или на белеющие полуобнажённые тела совокупляющейся пары. Очутившись за оградой кладбища, мы ещё долго бродим по тротуарам ночного города, разглядываем отражение фонарей в Неве и Фонтанке, и, как всегда, одарив меня на прощание улыбкой, Кельмут растворяется в полутьме улицы…

И мог ли я предположить, что после многих лет исполненный мною бронзовый памятник первому мэру Петербурга Анатолию Собчаку будет стоять на одной из аллей кладбища, по которому белыми ночами мы бродили с Сергеем Кельмутом?

Время ущербных

Впрочем, каюсь: при виде фигур безобразных,

В геометры не метя, я как-то хотел
Подсчитать: сколько ж надобно ящиков разных
Для испорченных очень по-разному тел.

Шарль Бодлер (перевод Вильгельма Левика)

С уходом из жизни Кельмута прекратились вечерние кладбищенские променады, но привычке блуждать по ночным улицам и переулкам Питера я не изменил.

Человек, любящий бродить в одиночестве, выбирает осеннее время, потому что в сезон белых ночей улицы и набережные Невы и Фонтанки заполнены влюблёнными парами. А в мозглявые осенние ночи на улицах можно встретить лишь “тронутых” романтиков и убогих, обиженных Судьбой людей, прячущихся в дневное время в своих каморках от людского взора. Время их прогулок – ночь, сезон – осень. Чем хуже погода, тем меньше шансов натолкнуться на случайного прохожего, а завидя силуэт или услышав шум сапог, они юркали в дверь подъезда или ближайшую подворотню. Карлики и горбуны зонтов с собой не носили, зонт мешал им быстро раствориться в подъезде и избегнуть нежелательной для них встречи с прохожим.

И я однажды понял, почему они предпочитают, гуляя, мокнуть под дождём. Бредя по переулку, я заметил впереди себя большой зонт, из-под которого семенили две ноги, похожие на детские. Я прибавил шагу, желая рассмотреть, кто же скрывается под этим громадным чёрным зонтом, но владелец зонта, слыша мои шаги, припустил вперёд, и у дверей подъезда зонт был брошен на тротуар, а маленькая горбатенькая фигурёнка с большой головой с растрёпанными седыми кудряшками юркнула в дверь.

Я подошёл к зонту – тяжёлый намокший зонт был хорошей работы, с красивой бамбуковой ручкой. Аккуратно сложив зонт, я открыл дверь парадной, куда юркнул маленький горбун. В подъезде было темно, я попытался нашарить выключатель, но его не нашёл. “Вы здесь?” – тихо спросил я в темноту. Молчание. “Ваш зонтик я ставлю у двери”, – вежливым голосом проговорил я, ставя у двери зонт, и, уже закрывая дверь, услышал откуда-то сверху лестницы тихий голосок, похожий на писк: “Большое спасибо”.

Итак, ночные гуляки – карлики, карлицы, горбуны и горбуньи – при стуке моих каблуков рассыпались в тёмных проёмах дверей и подворотен. Но один карлик не уковыливал от меня, не затаивался в темноте подворотни, а спокойно прогуливался с громадным длинношёрстным сенбернаром тёмно-рыжего окраса с вкраплёнными белыми пятнами. Поравнявшись с ним, я произнёс слова приветствия и остановился, приятно поражённый увиденным. Кивнувший мне в ответ карлик вместе со своей собакой как будто бы сошёл с полотна моего любимого Веласкеса. Громадная по отношению к туловищу голова с высоким лбом, умным спокойным взглядом, идущим из больших навыкате глаз, мокрые от дождя кудри волос, сбегающих по плечам, и тёмно-зелёное до пят пальто, схожее с барским халатом. С минуту все трое хранили молчание – собака, карлик и я. Видимо, карла прочитал, уловил в моих глазах восхищение и, ещё раз величественно кивнув мне и держась коротенькой ручкой за ошейник красавца сенбернара, медленно заковылял в противоположную сторону.

Безглазка

Слепые блуждают ночью.

Ночью намного проще…

Иосиф Бродский