Моя жизнь: до изгнания

Особое внимание в работе над оперой я уделил главным героям: коллежскому асессору Ковалёву, именующему себя майором, и сбежавшему от него Носу – и сцене, где “майор” Ковалёв заявляет в полицейском участке о пропаже своего носа.

Уже тогда, работая над первым спектаклем, я понял, что прежде всего постановщик должен думать о зрительном восприятии происходящего на сцене из театрального зала и о чёткой “читаемости” и “нечитаемости” актёрских лиц и фигур. И поэтому я делаю голову “майора” Ковалёва совершенно круглой, чтобы его “безносость” легко читалась, а маски полицейских чиновников награждаю такими носами, что акт об исчезновении носа Ковалёва они записывают на бумаге кончиками своих предлиннющих носов, предварительно обмакнув их в чернильницу.

Молчаливого героя гоголевской повести, сбежавшего ночью от своего законного хозяина и им повсюду разыскиваемого, я представил в виде облачённой в чиновничью шинель мужской фигуры, голову которой заменяет полуметровый нос с нахлобученной на него генеральской треуголкой, украшенной плюмажами. В довершение этого образа я посадил на кончик носа большой прыщ багрового цвета.

Слух о готовящейся необычной постановке оперы Шостаковича мгновенно распространился на всю консерваторию, и желание поглазеть на причудливые маски, костюмы и декорации привлекло к нашей работе студентов и педагогов. И благодаря человеческому любопытству я нашёл друзей из талантливейшей среды композиторов, таких как Шнитке, Тищенко, Слонимский и Банщиков.

Время от времени на сцене появлялись маститые профессора консерватории и, посмотрев на мою работу, неодобрительно хмыкнув, исчезали. И пока я вожусь за кулисами с “Носом”, одному из горячих поклонников моего творчества, аспиранту консерватории Сигитову удаётся в фойе театра организовать небольшую выставку моих работ, и особый интерес у посетителей вызвали мои иллюстрации к роману Достоевского “Преступление и наказание”.

И вот наступил день премьеры нашего с Фиалковским творения. Первые ряды были заполнены профессурой, среди которой, как мне сообщили, были приехавшие профессора из Украины, Казахстана и даже Калмыкии. Певцы и оркестр были на высоте. Молодёжь, сидящая на задних рядах и на галёрке, громко аплодировала, кто-то даже прокричал: “Браво!”, а “Маститые” весь спектакль просидели с каменными лицами, некоторые поднимались и демонстративно выходили из зала. После окончания оперы нам не досталось от них ни одного хлопка. Фиалковский сиял. “Мы их достали! И как достали!” – радостно шептал он мне в ухо.

А наутро я узнал, что наша постановка “Носа” снята с репертуара и больше не будет показана, маски, эскизы и костюмы вывезены сотрудниками идеологического отдела и, когда будут возвращены, неизвестно. Фиалковский на второй день был уволен, мне по шее не дали. Жаль только было эскизов и масок, которых мы больше не увидели.

Фальшивый иностранец

Иностранца я всегда сумею отличить от наших советских граждан. У них, у буржуазных иностранцев, в морде что-то заложено другое.

Михаил Зощенко

Иностранцев как в царское, так и в советское время не любили, но уважали; более того, где-то и побаивались: тронешь его невзначай, а потом одни неприятности, а может, даже и международный скандал. И однажды ночью я этот страх перед иностранцем испытал на себе. Только иностранцем в ту памятную ночь был я, а испытывающими страх были милиционеры, которые задержали меня за шумное и недостойное поведение в ленинградском метро.

Виной этой истории была молодая английская художница Джиллиан Вайс, приехавшая по культурному обмену прочесть лекции в Академии художеств, где закрутила роман с молдавским студентом и готовилась выйти за него замуж. Нрава Джиллиан была весьма свободного и любила крепко выпить и погулять в компаниях художников. Не помню, кто её затащил ко мне на какую-то вечеринку, но после неё она стала частым гостем нашего дома.

Была она, как многие британки, не очень красива. К тому же, имея какой-то недуг, вынуждена была принимать гормональные пилюли, отчего у неё стали прорастать волосы под носом и на подбородке, и если она не успевала побриться, то при поцелуе слегка колола своей проросшей щетиной.

Крутая авангардистка, она умудрилась стать советницей королевы Англии по декоративному дизайну, мои работы ни в грош не ставила, как художника презирала, но как собутыльник и мужчина я ей явно нравился, и у меня ещё произойдёт с ней забавный эпизод в моей эмигрантской жизни в Париже.

Выпито в тот вечер было прилично, и я малость перебрал. И, видно, проснулись гены моего отца. Стащив с себя рубаху, как когда-то отец, я пил “Столичную”, обнажив свой торс, а за полночь надел на голое тело недавно приобретённый офицерский полушубок и отправился провожать возвращавшуюся в общежитие англичанку.