Моя жизнь: до изгнания

Однако впоследствии, углубившись с головой в науку, он утратил навсегда эту способность к астральным путешествиям. Во время повествований об удивительном астральном мире я вглядывался в его большие задумчивые глаза, в глубине которых читалась неведомая, нечеловеческая печаль глаз Белой ведьмы и тоскливый взор Чёрной ведьмы, и невольно напрашивался вопрос: “А сами вы, дорогой профессор, случайно не ведьмак?” – который я ему, разумеется, не задал, продолжая работать над удивительными глазами атомщика.

Один из создателей советской атомной бомбы был на моём портрете облачён в красную куртку с тёмно-синими бархатными отворотами, единственная рука лежала на колене, под грузной фигурой виднелся ярко-жёлтый табурет. Толстое одутловатое лицо со слегка выпученными глазами, лысеющая голова с большим лбом и разлетающиеся верхние кончики ушей.

Виной этих “поросячьих” ушей был Хаим Сутин, которым я был увлечён с пятнадцатилетнего возраста, увидев репродукции с его работ в Научке. Гений деформации, яростный экспрессионист, в работах которого всё удивительным манером сдвинуто, скособочено, деформировано: лица, фигуры, деревья, дома. Эти завихрения, берущие своё начало в деформированных мирах готических и романских мастеров, которых юный Сутин мог изучать в церквях французских городов, были подхвачены мною и получили своеобразное воплощение в некоторых моих портретах и натюрмортах. В лицах портретируемых мною подчёркивалась асимметричность, ушные раковины тоже не избежали деформации.

Возможно, с ушами профессора-атомщика я переборщил и их можно принять за свиные, но в момент написания портрета мне казалось, что я придерживаюсь почти энгровской точности.

Год спустя в девять часов вечера в телефонной трубке вдруг я слышу голос профессора: “Я хочу спросить у вас, уши на моём портрете можно ли сделать чуть-чуть поменьше? Это, конечно, в том случае, если не исказит ваш замысел. Дело в том, что моя жена не очень разбирается в современном искусстве и, глядя на мой портрет, часто плачет, ну и мои иностранные коллеги, хоть и учёные, но тоже консервативны во взглядах на искусство”.

С деньгами у меня, как всегда, очень туго, и я тут же соглашаюсь уменьшить его уши по пять рублей за каждое. И, прихватив с собой этюдник с красками и перочинный ножик, мчусь к профессору, соскабливаю ножом кончики свиных ушей, закругляю красками ушные раковины и получаю от смущённого учёного свою десятку.

Картины под нож

Коллекционеров, в шестидесятые годы собирающих и покупающих мои работы, можно было пересчитать по пальцам, и все они были весьма разношёрстными. Были среди них и почтенные и степенные профессора – Перфилов, Липшиц, Чудновский. Были загадочные и внушающие некую толику страха, такие как замминистра иностранных дел СССР Владимир Семёнович Семёнов или Виктор Луи – журналист-международник, подозреваемый в шпионаже. Но нередко “сбором” моих работ занимались и “чайнико-образные” персонажи.

Одним из коллекционеров породы “чайников”, решивших увековечить свою персону кистью Шемякина, был тридцатилетний книжник Геннадий Панов. Деньги, и весьма приличные, он зарабатывал продажей иностранных книг по искусству, которые различными путями добывал у чужеземцев. Будучи успешным спекулянтом, Панов на вырученные деньги купил роскошную по тем временам квартиру и решил украсить стены моими картинами.

Он стал выменивать мои работы на монографии интересующих меня художников, а интересы у меня были неиссякаемые. Моя библиотека пополнялась книгами издания Альберта Скира, а стены квартиры Панова заполнялись картинами и рисунками Михаила Шемякина. Среди них были натюрморты и пейзажи, портрет моей любимой модели Ирины Янушевской-Колчиной, гротескный портрет “Петербургский жандарм”. А затем Панов привёл ко мне в мастерскую свою супругу по прозвищу Зайка с просьбой написать её портрет. Лицо Зайки было невыразительное, с мелкими чертами и начисто лишённое какой-либо характерности, но книги были большим соблазном, и я выполнил заказ, который дался мне нелегко.

Зато когда Гена Панов робко спросил меня, не соглашусь ли написать и его портрет в пару к портрету Зайки, я немедля и с охотой согласился. Объяснялось это тем, что Панов был превосходным персонажем для портрета. Тощие ноги Панова были согнуты в коленях и шаркали подошвами по тротуару или паркету, неся на себе искривлённый перенесённым в детстве полиомиелитом, чуть откинутый назад торс с запрокинутой к небу большой головой с чёрными, горящими маниакальным огнём (не то безумца, не то наркомана) глазами; на башке – чёрная как смоль шевелюра. Казалось, что эта голова принадлежала какому-то матадору или идальго из офортов Гойи. Впрочем, учитывая, сколько тысяч испанских детей обоего полу прибыло на постоянное жительство в СССР из франкистской Испании, то не исключено, что в венах Геннадия Панова струилась кровь испанского гранда.