Моя жизнь: до изгнания

Вот с этим-то письмом, прихватив с собой своего друга художника Олега Лягачева, я в один из московских вечеров вступил во владения Нины Стивенс. Узнав, что я привёз письмо, касающееся переданных ей на хранение картин из коллекции Хершковича-Макаренко, она повела нас с Олегом на кухню, расположенную в подвальном помещении. Кафель, хрусталь, немыслимая печь, старинный дубовый стол с дубовыми стульями…

“Ну, я сейчас напою вас чайком с бисквитами и ознакомлюсь с тем, что написал мне наш бедный арестант”, – проворковала мадам Стивенс и, поколдовав у плиты, ускакала на тощих ногах по лестнице наверх, прихватив с собой письмо.

Мы с Олегом сидим молча, разглядывая непривычную для нас атмосферу. В шкафах виднеются ряды бутылок с заграничными этикетками: гавайский ром, шотландский виски, джин, французские вина вперемежку с бутылками “Столичной”, между шкафами – русские иконы каких-то великомучеников.

Мы шепотом обсуждаем увиденное и неожиданно слышим тихий шум, похожий на шипенье, исходящий из небольшого никелированного ящичка, стоящего на столе рядом с нами. Пару минут назад у него возилась американка. Мы переглядываемся, прислушиваясь к странному шуму, издаваемому сверкающим ящиком. И мгновенно нам с Олегом становится всё ясно: стальной ящик – это замаскированный западный магнитофон, который американка включила перед тем, как оставить нас, чтобы узнать, о чём мы без неё говорим на кухне. Мы самодовольно улыбаемся и понимающе глядим друг на друга. “Нашла простачков!.. Нас голыми руками не возьмёшь”, – проносятся в наших головах веселящие нас мысли. Мы молчим, со снисходительной улыбкой слушая шуршащую плёнку. “Аппаратура-то американская малость устаревшая”, – пишет мне на салфетке Олег. Я киваю, и в этот момент из магнитофона с шумом вылетают три обжаренных куска белого хлеба и падают на стол, за которым мы сидим, в изумлении открыв рты.

“А вот и тосты поджарились! – раздаётся бодрый голос Нины Стивенс, спустившейся по лестнице. – Сейчас чашку чая и тосты с икоркой”, – ласково говорит она, наливая нам густой чай из фарфорового чайника. И пока мы пьём чай, жуя роскошные тосты, густо намазанные чёрной икрой, она сообщает, что вся коллекция картин Хершковича-Макаренко давно уже находится в Америке, но, разумеется, когда её владелец выйдет на свободу, она привезёт картины из Америки и ему возвратит. И, поймав мой недоверчивый взгляд, она скороговоркой повторяет: “Верну, верну, конечно, Миша получит их обратно. Просто в Нью-Йорке их хранить надёжнее. А вы ведь тоже художник? Макаренко мне как-то рассказывал, что выставлял ваши работы в своей галерее в Новосибирске. Я бы хотела взглянуть на них”.

В папке, которую я привёз с собой с желанием показать москвичам свои работы, лежали серии моих офортов “Метафизические головы и бюсты”. Быстро пролистав их, Стивенс заявляет: “Очень интересные работы. Думаю, что стоит показать их в Америке. Я постараюсь пристроить их в хорошую галерею и, когда они продадутся, привезу вам деньги. А для начала я даю вам аванс – сто долларов. Согласны?”

Ну кто тут не согласится: выставка за океаном и потом, возможно, будут и какие-то деньги. Сунув мне сто долларов, Нина Андреевна забирает у меня папку с работами и куда-то уносит. А через пару минут приглашает нас с Олегом на коктейль в салон, расположенный на верхнем этаже.

Да, салон Нины Стивенс отличался от салона Клавдии Петровны и размером, и составом публики, непринуждённо беседующей, мешая русскую речь с английской, разгуливающей с бокалами в руках и разглядывающей картины московских художников, развешанные на стенах вперемежку с иконами в тяжёлых серебряных и позолоченных окладах. Нужно было быть воистину неординарной личностью, чтобы суметь собрать вокруг себя столько талантливейших и интересных личностей столицы.

Салон мадам Стивенс, наверное, был первым предшественником послеперестроечных сборищ, названных тусовками, только в отличие от них здесь можно было встретить действительно подлинный цвет интеллектуального и художественного мира Москвы. Создательницу этого рафинированного сообщества, восседавшую в середине зала, окружали непризнанные гении: элегантнейший красавец Владимир Немухин, похожий на Степана Разина недавно вышедший из очередного запоя непревзойдённый мастер фактурной живописи Дима Плавинский, молчаливая, очаровывающая осенней красотой Лидия Мастеркова, творящая абстрактные коллажи, сочетающие масляную живопись с вклеенными с безупречным вкусом старинными кружевами.

“Неофициальный министр культуры России” Оскар Рабин, творец натюрмортов с почивающей на газете “Правда” селёдкой и полутораметровых копий со страницы своего советского паспорта с указанием национальности, гласившей о его принадлежности к избранному народу, сидел в углу, отдалившись от центральной фигуры салона, величественно восседающей в дореволюционном дубовом кресле, украшенном резным двуглавым орлом.