Моя жизнь: до изгнания

Предки, по её словам, были турками. Пожалуй, так оно, наверное, и было. Чёрные волосы, хорошая фигура, тонкий нос, чувственные полные губы, растягивающиеся в приблатнённой ухмылке и обнажающие крупные зубы со сверкающей золотой фиксой. Серые глаза излучают страсть. Такие глаза даже в прорези чадры могут многое сказать и увлечь за собой мужчину. Овладев профессией парикмахерши и поработав пару лет в салоне, она поняла, что это занятие не приносит серьёзных доходов, забросила щипцы и ножницы и занялась фарцовкой, обзаведясь партнёром – здоровенным молодым парнем-заикой с хохляцкой фамилией Шаповаленко. Торговля потёртыми американскими джинсами Levi-Strauss и американской жвачкой, выменянными на дешёвые иконки, не имеющие художественной ценности, шла неплохо.

Познакомился я с Татьяной Эляшевой в одном из ленинградских скверов – там толклись фарцовщики, у которых можно было приобрести привезённые туристами вещи, начиная от цветастых галстуков и фирменных джинсов, жвачек, французской губной помады, порножурналов и даже книг по искусству, которые я и приобретал у них по сходной цене. Ожидая торговцев книгами, я присаживался на единственную в этом сквере скамейку, на которой часто сидела молодая привлекательная, стильно одетая женщина. Небрежно закинув ноги в чёрных чулках одна на другую, она, в ожидании желающих приобрести у неё пару пачек американской жевательной резинки, рекламировала её, беспрерывно жуя и смачно сплёвывая. Ужасно вульгарная, но и одновременно чем-то завораживающая, она насмешливо посматривала на меня своими серо-голубоватыми зенками и криво улыбалась. А однажды, глядя прямо в лицо, негромко произнесла: “А у меня здесь недалеко подруга стюардесса живёт в отдельной квартире с ванной. Сейчас она в полёте, ключи от квартиры у меня. – И, помолчав, весело добавила: – Заодно и помоемся”. И громко хохотнула, сверкнув золотой фиксой. “Ну, как-нибудь в другой раз”, – ответил я, подумав: “Чего-чего, а вот это с тобой, красотка, у нас навряд ли когда-нибудь случится”. Я ещё не знал, что на короткий срок эта женщина, столь далёкая от нашего круга, станет мне близкой и необходимой и поможет выжить в тяжелейшей момент жизни.

Она появилась в момент крушения нашего метафизического бытия, в момент горячечного романа Ребекки, а я, уже не в силах справиться со всем, что навалилось, был близок к безумию.

У нас её прозвали Гаврошем и Мамкой. Гаврошем – за лихое мальчишеское поведение и детскую непосредственность, вызванную необразованностью, а Мамкой – за трогательную заботу о всех нас, молодых художниках питерского подполья. И запомнилась мне убогонькая комнатёнка в старом доме, с одинокой кроватью, столиком, двумя стульями и тусклым окном, глядящим в колодец питерского двора. Комнатку незадорого сдавал Кузьминский, объяснив, что она досталась ему в наследство. От кого – я не стал спрашивать. В ней всегда царил полумрак. В квартире, кроме меня и Гавроша, ещё проживал спившийся старик пенсионер. Но как отрадно было мне в этой сумеречной комнатушке, лёжа в каком-то болезненном полусне и иногда приоткрыв глаза, наблюдать, как за окошком бесшумно падает снег, и слышать тихое дыхание прижавшегося ко мне Гавроша.

“День”, – шепчет она мне, когда за окном забрезжит рассвет. “Ночь”, – еле слышно произносит, когда комнатёнка погружается во мрак. Я, душевно измотанный и усталый, мог в таком полусне-полузабытье пролежать день, два – и это существо женского пола могло безмолвно провести это время со мной на старой кровати. Впрочем, иногда нас выводил из забытья хриплый шёпот: “Костя, это ты?” – и, приоткрыв глаза, мы видели склонившуюся над нами опухшую от пьянства старческую башку соседа. “Нет! Я не Костя!” – злобно шепчу я. “Значит, не Костя”. – Старик шлёпает босыми ногами к двери. И снова блаженная тишина…

В моей памяти навсегда остаются эти дни, сменяемые ночами, ничем не нарушаемая тишина и служительница Венеры, сочетающая в себе страсть, и нежность, и способность вместе со мной раствориться в таинственном петербургском полумраке.

Развод по-советски

“Гражданка Ребекка Борисовна Шемякина! Что вас не устраивало в совместной жизни с вашим законным мужем Михаилом Михайловичем Шемякиным?” – строгим голосом вопрошает в небольшом зале седовласая женщина-судья Ребекку. “Всё!” – громко восклицает Ребекка Борисовна, почему-то широко улыбаясь, чем явно озадачивает судью. “А что вас, Михаил Михайлович, не устраивает в совместной жизни с Ребеккой Борисовной?” – “Всё! И в жизни с ней, и в ней самой всё меня не устраивало!” – с напускной серьёзностью выпаливаю я.