Моя жизнь: до изгнания

А придумывает она вот что. Поздно вечером, когда детям полагается давно лежать в кроватках и спать, тётя Женя кормит нас пирожными, поёт не очень приличные, но развесёлые песенки, опустошает бутылку вина и громко объявляет: “Сейчас мы устроим факельное шествие!”

Час ночи, все магазины закрыты, где же достать факелы? “Сделаем сами!” – кричит подвыпившая тётушка. Со стены срывается один из ковров, и ножницами нарезаются из него полосы, с кухни приносятся швабры, палки от них тётя Женя раскалывает на две части, ковровые полосы накручиваются на один конец палки и прибиваются к ней. Затем в кастрюлю из-под супа наливается керосин, куда макаются ковровые полосы, прибитые к концу палок. Факелы готовы!

Мы одеваемся в пальтишки, тётя вручает каждому из нас по факелу, и – на ночную улицу. Там тётя Женя поджигает спичками факелы, они горят ярким пламенем, коптят и воняют. “За мной! – командует тётя Женя и запевает любимую песню батьки Махно: – Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить, с нашим атаманом не приходится тужить! Я – атаман! Все – за мной!” – кричит тётя Женя, и мы бодро вышагиваем за ней.

На улице пустынно, какие-то женщины испуганно метнулись в тёмную арку дома. Факелы дымят и коптят беспощадно, мы подпеваем, тётя в пальто нараспашку бодро шагает впереди, держа пылающий факел над головой. Мы идём по направлению к пустырю за домами. Груды мусора, среди которых протекает речушка, в ней мы гасим затухающие факелы и, довольные, бредём домой. Утром долго пытаемся отмыть копоть с наших лиц и рук. Мама отчитывает присмиревшую тётю Женю. Отец посмеивается и подмигивает провинившейся. А мы не понимаем: ну за что её ругать? Она устроила нам такой чудесный праздник.

Кое-что из Гоголя, кое-что из Бабеля

В один из вечеров отец явился изрядно выпившим. Мама сидела с новоприобретёнными подругами на кухне и, увидев, в каком состоянии папаша, уложила его в кровать и пошла проводить подруг, оставив меня присматривать за папой. Папа лежит в спальне поперёк кровати в белой ночной рубахе и белых кальсонах и время от времени привстаёт, опираясь на локоть, и кричит: “Немцы! Они двигаются на нас! Бурденко! Огонь! Огонь! Огонь!” (Эти пьяные инсценировки мама презрительно именовала бредом сивой кобылы.) Отцу становится дурно, я мечусь по дому в поисках ведра или таза и, не найдя, приношу из кухни медный тазик, в котором обычно варят на зиму варенье. Ставлю его на пол перед кроватью и не успеваю дойти до дверей, как тазик, с силой запущенный пьяным отцом, со свистом пролетает мимо моего виска, содрав с него кожу. Поверни я голову – и моя биография кончилась бы в тот вечер.

Вытирая кровь с виска, выбегаю из квартиры и вижу во дворе у дворницкой маму, всё ещё не распрощавшуюся с подругами. Мама в страхе смотрит на мой кровоточащий висок, подруги охают, ахают и надушенными платочками вытирают сочащуюся кровь. И в этот момент перед нами возникает фигура отца. Голый по пояс, в кальсонах, босой и со старинным кинжалом в руках. “А я тебя, Юля, повсюду ищу”, – с пьяной улыбкой говорит отец и затем заходит в дворницкую. Через застеклённую дверь мы видим, как отец гладит любимую кошку дворничихи. Кошка большая, ангорская и к тому же ожидающая котят.

Пялиться на полуголого мужчину в кальсонах не очень прилично, и подруги мамы становятся спиной к застеклённой двери. Бах! Стекло разлетается вместе с хрупкими переборками, и – летит орущая кошка, оцарапавшая руку моего папаши и этой же рукой запущенная в дверь. Кошка ненадолго повисает на полуголой спине маминой подруги. Вопли кошки, вопли ужаса дамы с раскорябанной в кровь спиной, крики появившейся дворничихи, взявшей лом в руки и угрожающей убить за кошку папашу.

Отца всё это нисколько не тревожит, он выходит из дворницкой и, бросив взгляд на меня, вдруг кричит: “Тарас Бульба убил своего сына! И я убью!” Он вынимает кинжал из ножен и бросается на меня. В ужасе несусь прочь, слыша за спиной крики мамы: “Миша!!! Опомнись!!! Остановись!!!” – и хриплое дыхание отца, бегущего за мной.

Невдалеке от дома, где мы жили, находился городской парк со множеством вековых деревьев и декоративных кустов, куда я побежал с мыслью, что, может, мне удастся спрятаться там от отца. Наверное, отец в парке и отстал от меня, но я с вытаращенными от ужаса глазами нёсся вперёд по слабо освещённой аллее, и мне явно чудилось учащённое дыхание отца и шлепки по земле его босых ног.

В парке ни одной живой души, к которой я бы мог воззвать о помощи, и вдруг вдалеке вижу одноэтажный домик с горящим оконцем.