Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной

10. Дорогое сердцу воспоминание и покаяние

Разные события привели к тому, что я сблизился с людьми многих религий и из многих общин. Опыт общения с ними показал, что я всегда относился одинаково к родственникам и незнакомцам, соотечественникам и чужестранцам, белым и цветным, индусам и индийцам других вероисповедований: мусульманам, парсам, христианам или иудеям. Могу сказать, что само мое сердце не было способно относиться ко всем этим людям по-разному. И дело не в том, что я обладаю какой-то особой добродетелью. Это просто часть моего характера, я не прилагал для этого никаких усилий. А вот в случае с ахимсой (ненасилием), брахмачарьей (воздержанием), апариграхой (нестяжательством) и другими добродетелями мне действительно приходилось постараться.

Когда я практиковал в Дурбане, клерки из моей конторы часто останавливались у меня, и среди них были и индусы, и христиане, или, если мы говорим о месте их рождения, гуджаратцы и тамилы. Я всегда относился к ним так, как относился к своим родным и близким. Я обращался с ними как с членами собственной семьи, и у меня возникали ссоры с женой, если она возражала против этого. Один из клерков был христианином из семьи панчама[95].

Мой дом был построен по западному образцу, а потому в комнатах, разумеется, отсутствовали стоки для грязной воды. В каждой комнате имелись ночные горшки, и, чтобы не обременять слуг, мы с женой опорожняли и мыли их сами. Клерки, чувствовавшие себя как дома, естественно, самостоятельно чистили свои горшки, но тот клерк-христианин был новичком, и я счел нашим долгом убирать его спальню. Моя жена порой прекрасно справлялась с ночными горшками других наших гостей, но выносить горшок того, кто происходил из панчама, показалось ей возмутительным, и мы серьезно поругались из-за этого. Она не могла смотреть, как я выношу его горшок, не говоря уже том, чтобы делать это самой. Даже сегодня я отчетливо помню, как она упрекала меня с покрасневшими от ярости глазами, и жемчужные капельки слез скатывались вниз по ее щекам, когда она спускалась по лестнице с горшком в руке. Но я был добрым до жестокости мужем. Я считал себя ее наставником, а потому мучил из слепой любви к ней.

Меня совсем не удовлетворяло, что она просто выносит горшок. Мне хотелось, чтобы она делала это с радостью. И тогда я повысил голос:

— Не потерплю подобного вздора в своем доме!

Мои слова пронзили ее стрелой.

Она выкрикнула в ответ:

— Тогда оставь свой дом себе, а мне дай уйти!

Я совершенно забылся, и источник сочувствия полностью пересох в моей душе. Я схватил ее за руку, вытащил бедную женщину к воротам, находившимся напротив лестницы, и открыл их, намереваясь вытолкнуть ее наружу. Теперь слезы струились по ее щекам, и она воскликнула:

— Как тебе не стыдно? Ты не в себе! Куда мне идти? Здесь у меня нет ни родителей, ни родственников, которые приютили бы меня. Только потому, что я твоя жена, ты заставляешь меня мириться с твоими причудами? Ради всего святого, опомнись и закрой ворота. Или ты хочешь, чтобы все вокруг видели, какие сцены ты делаешь?

Я сохранял суровое выражение лица, но на самом деле был пристыжен и закрыл ворота. Как моя жена не могла покинуть меня, так и я не мог расстаться с нею. Мы ссорились бессчетное число раз, но потом между нами всегда воцарялся мир. Причем жена, обладающая потрясающей выдержкой, обычно выходила из наших размолвок победительницей.

Теперь я уже могу рассказать об этом случае с некоторой долей отстраненности, поскольку он относится к тому периоду жизни, который, к счастью, для меня закончился. Я больше не слепой и одержимый лишь своей любовью муж, отныне я не пытаюсь играть роль учителя для жены. Кастурбай вольна, если пожелает, злиться на меня, как я прежде злился на нее. Мы стали близкими друзьями, и никто из нас не воспринимает другого как объект похоти. Она преданно ухаживала за мной на протяжении всей моей болезни и даже не думала о каком-либо вознаграждении за свои труды.

Инцидент, о котором я поведал, произошел в 1898 году, когда я еще ничего не знал о брахмачарье. Это было время, когда я воспринимал жену как объект похоти мужа, как рожденную быть покорной супругу, а не быть его помощницей и товарищем во всех его радостях и печалях.

Только в 1900 году мой образ мыслей изменился, а к 1906 году он оформился окончательно. Но об этом я предлагаю поговорить в свое время. Достаточно сказать, что с постепенным исчезновением у меня плотских желаний моя домашняя жизнь стала — и продолжает становиться — более мирной, уютной и счастливой.