Моя жизнь. Записки суфражистки

Асквит беспечно взглянул на негодующего Лэнсбери, но не удостоил его ответом и уселся на свое кресло. Возмущенный до глубины души оскорблением, нанесенным нашим женщинам, Лэнсбери подскочил к министерской скамье и остановился перед самым премьером, повторяя: «Ваши слова недостойны, сэр. Вы так упали, что вас даже нельзя презирать, вас и ваших коллег. Вы считаете себя джентльменами, а между тем насильно кормите и таким образом убиваете женщин. Вас следует сбросить с вашего места. Толкуйте о протесте. Это самая позорная страница в Англии. Ваши имена перейдут в историю, как имена людей, терзавших и пытавших женщин».

Между тем Палата шумела и кипела, и возмущенному рабочему депутату приходилось до крайности напрягать свой без того громкий голос, чтобы заставить себя слышать. Торжественное приказание Асквита, чтобы Лэнсбери покинул на этот день Палату, услыхали, должно быть, весьма немногие и о нем узнали только на другой день из газет. Как бы то ни было, Лэнсбери еще пять минут продолжал протестовать. «Вы убиваете, вы мучаете и сводите с ума женщин, – восклицал он, – и потом говорите им, что они могут уходить. Вы должны стыдиться самих себя. Вы разглагольствуете о принципах, толкуете в Ульстере о борьбе, вы тоже, – он повернулся в сторону юнионистов, – вас следует выгнать вон с арены общественной деятельности. Эти женщины показывают вам, что такое принципы. Вы обязаны уважать их за то, что они отстаивают свое женское достоинство. Говорю вам, общины Англии, вы должны устыдиться самих себя».

Наконец за выручку Асквиту поспешил спикер и заявил Лэнсбери, что он должен повиноваться приказанию премьера покинуть Палату, прибавив, что подобное нарушение порядка грозит дискредитировать Палату Общин. «Сэр, – воскликнул Лэнсбери, окончательно выйдя из себя, – она уже дискредитирована!»

Такой небывалый взрыв негодования и возмущения против правительства произвел сильнейшую сенсацию, и все понимали, что должно последовать распоряжение об освобождении узниц или, по крайней мере, о прекращении насильственного кормления. Ежедневно суфражистки большими толпами стекались к Холлоуэйской тюрьме, приветствуя пением заключенных и устраивая митинги протеста, привлекавшие массу народа. Музыка и приветствия, слабо долетавшие до нашего напряженного слуха, были нам невыразимо приятны. И, однако, именно в тот момент, когда я слушала одну из этих серенад, наступила одна из самых страшных минут моего заключения. Я лежала в постели, очень слабая от истощения, когда вдруг услышала стон из камеры мистрисс Лоуренс, затем шум продолжительной и ожесточенной борьбы, и поняла, что они осмелились прийти с своим жестоким делом и к нам. Я вскочила с постели и, трясясь от слабости и гнева, прислонилась спиной к стене и ждала, что будет. В несколько минут они покончили с мистрисс Лоуренс и открыли настежь дверь моей камеры. На пороге ее я увидела докторов, а за ними большую группу надзирательниц. «Мистрисс Панкхёрст», – начал доктор. Моментально я схватила со стола тяжелый глиняный кувшин и высоко подняла его над головой руками, которые теперь не чувствовали слабости.

«Если кто-либо из вас осмелится шагнуть в мою камеру, я буду защищаться», – закричала я. Несколько секунд они не шевелились и молчали, а затем доктор смущенно пробормотал что-то о том, что завтра утром все равно будет сделано необходимое, и они все удалились.

Я потребовала, чтобы меня пустили в камеру мистрисс Лоуренс, где я нашла свою подругу в отчаянном состоянии. Она сильная женщина и притом весьма решительная, так что понадобились совместные усилия девяти надзирательниц, чтобы справиться с ней. Они ворвались к ней в камеру внезапно и схватили ее, ничего не ожидавшую, иначе им ни за что не удалось бы одолеть ее. Даже при таких условиях она сопротивлялась так отчаянно, что доктора не могли воспользоваться стетоскопом и с большим трудом просунули в желудок питательную трубку. По окончании этой гнусной операции мистрисс Лоуренс лишилась сознания и в течение долгих часов чувствовала себя очень плохо.

Это была последняя попытка насильно кормить мистрисс Лоуренс и меня, и спустя два дня получилось распоряжение об освобождении нас в виду слабости здоровья. Другие участницы голодовки постепенно освобождались группами, так как ежедневно несколько мятежниц приближались к такому состоянию, которое ставило правительство в опасность совершить фактическое убийство. Мистер Лоуренс, которого дважды в день подвергали насильственному кормлению в течение более десяти дней, был освобожден 1 июля в состоянии полного истощения. Через несколько дней после этого очутилась на свободе последняя узница.