Моя жизнь. Записки суфражистки

Через несколько дней после освобождения из Эксетера, я открыто отправилась в Париж, чтобы посовещаться с дочерью относительно подробностей предстоящей кампании, и возвращалась для участия в митинге ЖСПС накануне истечения срока моего тюремного отпуска. Несмотря на это, в вагон, в котором я ехала с моим доктором и сиделкой, вторглись в Дувре два полицейских агента, которые сообщили мне, что я арестована. Во время их появления мы пили чай, но мы немедленно вылили его в окно, потому что голодовка всегда начиналась с первой же минуты ареста.

Причиной этого ничем не вызванного ареста в Дувре был страх полиции перед женским отрядом телохранителей, только что организовавшимся с явной целью противодействовать попыткам арестовать меня. Что полиция, равно как правительство, боялись риска встретиться с сопротивлением женщин, не страшившихся борьбы, у нас было достаточно доказательств. И в данном случае у нас было доказательство этого, ибо власти, зная, что отряд поджидает у станции Виктории, оцепили все входы на платформу приходящих поездов и стянули сюда целые батальоны полиции. Пассажирам не позволили выходить из вагонов, пока меня не провели через платформу мимо двойной цепи полицейских и сыщиков и не усадили в автомобиль. Этот автомобиль окружали 12 других автомобилей, причем в каждом из них сидело по четыре полицейских, не считая трех других и шофера, сидевших снаружи. По пути были расставлены посты сыщиков – велосипедистов, готовых мчаться вдогонку возможных «освободительниц».

По прибытии в Холлоуэй меня, после обычных протестов, заперли в нетопленной камере с каменным полом. Арестована я была в субботу, а в среду утром меня выпустили. Все это время я не коснулась пищи и питья, и к этому я прибавила еще отказ от сна. Две ночи я сидела или лежала на каменном полу, решительно отказываясь от неоднократно повторявшихся предложений согласиться на осмотр меня врачом. «Вы не доктор», – заявляла я врачу. «Вы – правительственный палач, и вам нужно лишь удостовериться, что я еще не совсем умираю». Доктор, уже не тот, какого я видела в последнее посещение тюрьмы, покраснел и казался весьма смущенным. – «Вы, очевидно, так думаете», – пробормотал он.

Во вторник утром взглянуть на меня явился начальник, и, несомненно, я выглядела в это время очень скверно. Ему я сказала, что я намерена скоро покинуть тюрьму – живая или мертвая; что отныне я не буду даже сидеть спокойно на полу, но стану расхаживать взад и вперед по камере, пока не буду освобождена или не умру от истощения. Весь день я шагала взад и вперед, оставаясь верной своему решению, причем много раз падала, пока вечером не пришел доктор и не объявил, что сделано распоряжение об освобождении меня на следующее утро. Только тогда я расстегнула платье, легла на постель, в полном изнеможении, и моментально заснула мертвым сном. Утром санитарный автомобиль отвез меня в наше помещение в Кингсуэй, где для меня была приготовлена особая комната. Два ареста в промежуток менее 10 дней ужасно подточили мои силы, а пребывание в холодной тюремной камере принесло с собой мучительную невралгию. Прошло много дней, пока я отчасти восстановила свое здоровье.

Эти два ареста привели к тому результату, какого правительство должно было бы ожидать, а именно к новому взрыву милитантства. Как только стало известно о моем аресте в Плимуте, вспыхнул грандиозный пожар в лесных складах в Ричмонд-Уок в Девенпорте: огнем были уничтожены полтора акра леса, ярмарочные карусели, балаганы и пр. и увеселительная железная дорога, устроенная рядом с местом пожара; убытки доходили до нескольких тысяч фунтов. Причина пожара осталась навсегда невыясненной, но к перилам в одном месте был приколот номер «Суфражистки», а в другом – две карточки; на одной из них было написано следующее послание правительству: «Как вы смеете арестовать мистрисс Панкхёрст и оставлять гулять на свободе сэра Эдуарда Карсона и мистера Бонаро Лоу?», а на другой было написано: «Наш ответ на пытку, которой подвергают мистрисс Панкхёрст, и на трусливый арест ее в Плимуте».