Моя звезда (СИ)

– Так что давай, жукоед, расскажи мне что-нибудь, максимально отличное от корявых стишков и фальшивых пожеланий. Что-нибудь такое, чтоб я хохотала, как никогда в жизни. Про своих живых жертв и мёртвых шлюх, про очередное по счёту испытание терпения Джуно. У тебя таких историй на всю мою жизнь должно хватить.

Падали, кружась, за окном крупные снежинки, ложились в пышные, аппетитные, как взбитые сливки, сугробы. Потрескивали, оплывая эротичными потёками, свечи. Таяли ещё на пальцах конфеты, а вино ещё в гортани превращалось в благоухающий фруктами огонь, в таковой форме и расходилось по остальному организму.

– Ты б больше всё-таки себе подливала. Красное при анемии полезно. У меня таких проблем нет.

– У меня тоже проблем нет, я свою анемию нежно люблю. Она добавляет моему облику загадочности и некондиционности в глазах, которые я могу ненароком выколоть. В наше время всё ещё ценится здоровый цвет лица, а пышнотелость точно нет, но раскороветь я не могу, поэтому остаюсь в зоне риска. Осознай, ты красивая, говорит Диллия тоном приговора. Я думаю, над макияжем надо работать дальше, в направлении, например, таких симпатичных пятнышек, как у тебя.

– Хочешь отпугнуть от себя вообще всех, кроме тех, кто обречён в силу семейных уз? А с кем будешь совершать романтические прогулки по кладбищу?

– С тобой. По идее, компетентнее провожатого не найду. Хочешь — пошли, а? Только пожалуй, придётся переодеться. Диллия говорит, к кружевам и оборочкам должен прилагаться комплект слуг, всё это отстирывающих, а в магазине вечно не докладывают. Как будто она их стирает, ага, а не стиральная машина. Поможешь? В силу больной фантазии дизайнера, расстегнуть это платье сложнее, чем застегнуть. По правилам должно быть наоборот.

Как ликёрная сердцевинка в надкушенной конфете, сорочка под платьем оказалась алой, в цвет помады. Тощая, бледная грудь за паутиной кружев замерла под мёртвой рукой, словно освобождаемая из силков птичка.

– Ты хорошо понимаешь, что ты делаешь, Лидия Дитц? И зачем?

Чистый шёлк её волос вплетался в чёрные полосы костюма, грязные белёсые патлы вплетались в чистый шёлк, голос призрака холодил макушку и сбегал змейками электроразрядов по позвоночнику, которым она и так прижималась к груде тлеющих лохмотьев. Тлеющих инфернальным огнём…

– Затем, что ты лжец, Битлджус. Ты утверждаешь, что неукоснительно следуешь правилу — убраться, после троекратного упоминания твоего имени, из этого мира без следа. Но ты остаёшься в моей голове.

Синюшная рука в трупных пятнах переползала на внутреннюю сторону бедра, едва ли сдерживаемая живой рукой, скорее подгоняемая.

– Ещё два раза. Всего два раза, не факт, что с головой поможет, но тут я вообще бессилен, но чуть меньше будет того, о чём не дай бог узнать твоим родителям, особенно тем, которые ещё боятся инфаркта.

Чуть больше, моя порочная, моя пленительная звезда, однозначно — чуть больше.

– Мог бы приличия ради чем-то в меня упереться. Любишь пугать — пугай, размерчик у тебя должен быть нескромный… Всё правильно, где ты и где скромность… Живые тут в более проигрышном положении — у тебя нет никаких вот таких рефлекторных и палевных вещей, вроде учащённого дыхания и подкашивающихся ног, все твои реакции нарочиты, фикция моя. Это даже обидно. Но то, что я не могу произносить твоё имя столько раз, сколько захочу, со всеми выражениями, с какими захочу, изучая при этом движения твоего карикатурного лица — тоже обидно… Ну, в жизни должны быть и ограничения какие-то.

Эти губы у виска опаснее, чем револьверное дуло.

– Человек способен привыкнуть к любой боли, любому ужасу, любой мерзости — привыкает, смиряется, перестаёт замечать… Но трёх встреч до сих пор было мало для этого, по идее.

Повернулась, скользнула ладонью — влажной, дрожащей — по его щеке, по губам, по сухим, бледным, как убитая осенней стужей трава, волосам.

– Кто сказал, что я к тебе привыкла? Что можем знать о смирении ты или я? Как можно хоть что-то в тебе не замечать? Встречи было три, эта четвёртая — хорошо, что тебе не дано посчитать, сколько раз ты приходил ко мне во сне. Я слышала твой крик «Ты пожалеешь!», просыпалась и думала — пожалею ли я? В самом начале, когда мы ещё говорили о тебе — не могли не говорить, ещё не готовы были подвергнуть эту тему запрету — Адам успокаивал меня и других, говоря «зачем бы ему была Лидия после того, как он получил бы право жить в этом мире». Имея в виду, что ты не стал бы убивать меня или… что-то ещё. Зачем, если у тебя есть целый мир. Кого как, а меня не успокоил. Чем больше дней и ночей сменяло друг друга, тем меньше мне нравилась эта мысль, что я могу быть тебе не нужна. Хорошо, что в жизни есть какие-то ограничения, хорошо, что у меня есть над тобой вот такая мучительная, зыбкая власть — так редко произносить твоё имя. Я не знаю, как я произнесу его второй раз, на какой стадии процесса доведения количества девственниц в нашем классе до той же совершенной магической цифры, но третий раз я хочу его выдохнуть, когда ты кончишь.