Моя звезда (СИ)

– Всё-то у тебя ко мне сводится, лестно, слов нет, но исторической правде не соответствует. Я, конечно, главный развратник Междумирья, но очень сильно не единственный. Я вообще — а, кому и зачем я это говорю, какого понимания жду — невинный агнец, посещающий ваш мир по особым случаям для поручений столь деликатных, что уделить время скромным житейским радостям попросту некогда и обстоятельства не способствуют. Ребята, считающиеся более благонадёжными в силу большей ничтожности, были б в этом плане более интересными собеседниками. Сколько я знаю милых старичков, подглядывающих в душе за подросшими внучками… пара из них начала это делать ещё при жизни. Ничего печального в этом не вижу, внучки об этом не знали, хрупкие родственные иллюзии так разрушены и не были. Когда вдовушкам лет через пять вдовства вдруг снится жаркий секс с покойным супругом — им зачастую не снится. Но об этом они тоже не узнают, внеплановое пробуждение хорошо предупреждается. Ну, у кого родственничков того или иного порядка не осталось…

Лидия улыбалась, не спорила. Не то чтоб прямо верилось, что деликатные поручения у этого хмыря с житейскими радостями не совместимы были, как бы знак равенства тут не стоял. Ледяными липкими руками трогать пышные телеса хозяюшек под одеялом, тысячами гусеничьих лапок ползать по ножкам оцепеневших от ужаса школьниц, подсовывать в жаркую девичью ладошку во время Наконец-то Состоявшегося вместо законно ожидаемого инструмента мёртвый язык, судя по синеве, принадлежавший удавленному — вполне себе его житейские радости.

– …Тем печальнее, да. Раз уж ваши правила таковы, что именно приглашение живого родственника является самым действенным пропуском сюда, именно угощение, оставленное родственником, наиболее употребимо… Правда, большинство всё-таки потребляет их в смысле духовном, а не вот таком однозначном-физиологическом.

Битлджус нечленораздельным мычанием выразил мнение о духовном потреблении — однозначно, нецензурное. Подобная подпитка усопших, вещала Та самая книга, подпиткой в прямом смысле не является — в том смысле, что не призвана продлевать их безрадостное существование между мирами и фазами своего великого пути. Она утоляет голод по оставленному, успокаивает, умиротворяет, она насыщает их столь необходимым им долгим, помпезным, полноценным прощанием. Этот же голод не утолишь, этому не нужны ни спокойствие, ни умиротворение. Протеин на шустрых ножках как таковой не нужен тоже, что вообще нужно безумной звезде, чтобы пылать, кроме неё самой? Разве что с глумливым смехом демонстрировать, как играючись создаёт или разрывает межатомные связи — просто потому, что может.

Сперва она, конечно, очень этому удивилась. Сперва казалось, эти языческие обычаи наоборот должны поважать духов гулять тут как у себя дома. С суеверным страхом ли или просто в порядке праздника — наваливают горы конфет во славу своих дорогих покойников, молятся, бережно разглаживают выцветающие фотографии. Даже если за давностью лет самого уже и не помнят — кто знает, например, как звали прапрапрадедушку по материнской линии? Из всего класса — один человек, и то потому, что там лицо в самом прямом смысле историческое — на всякий случай, в ночь, когда дыхание осени окончательно сменяется зимним, раскланиваются и перед ними. Кто ж от такого откажется.

– Ну, и гуляют — кто может. Или — кто не может не гулять, как посмотреть. Чья жажда такая тяжёлая, что они вываливаются с ней сюда, как астральная грыжа. Или кто так нудел, что у Джуно разболелась её давно мёртвая голова. Только долго куролесить получается у единиц. Похлопают дверями, повоют в ночи, может даже, и доведут кого до инфаркта, получат потом по шапке за внеплановое добавление головняков Канцелярии — но и только.

– А почему?

– А смысл? Как ни исходи на говно — о тебе забудут. Не через 50 лет, так через 100. Потому что большинство этих выблевков бытия и 10 лет помнить много чести. 10-то можно — ну там, пока дерево, об которое выпавший из окна дебил переломал все кости, не сшибёт какой-нибудь другой дебил, не справившийся с управлением. Единиц помнят веками. Лестно ли им это — без понятия, в Междумирье их нет.

Лидия молчала, наблюдала, как он облизывает тускло поблёскивающие когти, вспоминала, как наяву ей представлялись эти когти, вырывающие сердце из её груди. Сейчас смешно и подумать. Слишком плоско для столь объёмной и богатой натуры, велико ли достижение — убить? Все там будут. Отравить сны и мысли, передразнивая где-то внутри эхо этого сердца, замирающего, когда пальцы находят в тайнике грязные секретики — иное дело. Надо ли ему было, чтоб его помнили? Помнили его прижизненного, помнили человеком? Едва ли. Ему надо, чтоб его такого помнили. Пусть немногие — но просыпаясь от кошмаров, вздрагивая от шороха в ночи. Может, не осознавая, не понимая эту его новую природу — но трепеща перед ней, а именно это и нужно. Как уложатся в его картину мира эмоции, отличные от страха?