Дорога та уже неповторима.Примерно суток около семиОтец да я — мы ехали из КрымаС небритыми военными людьми.В теплушке с нами ехали матросы,Растягивая песню на версту,Про девушку, про пепельные косы,Про гибель кочегара на посту.На станциях мешочники галдели,В вагоны с треском втискивали жен.Ругались.Умоляюще глядели.Но поезд был и так перегружен.Он, отходя, кричал одноголосоИ мчался вдаль на всех своих парах,И кто-то падал прямо под колеса,Окоченев на ржавых буферах.Но как-то раз,Когда стояли снова,При свете станционного огня,С пудовыми запасами съестногоУселась тетка около меня.Она неторопливо раскромсалаКовригу хлеба ножиком своим.Она жевала резаное салоИ никого не потчевала им.А я сидел и ожидал сначала,Что тетка скажет: мол,Покушай, на!Она ж меня совсем не замечалаИ продолжала действовать одна.Тогда матросРванул ее поклажуЗа хвост из сыромятного ремня,Немое любопытство будоража,В нутро мешка нырнула пятерня.И мне матрос вручил кусище сала,Ковригу хлеба дал и пробасил:— Держи, сынок, чтоб вошь не так кусала! —И каблуком цигарку погасил.Я по другим дорогам ездил много —Уже заметно тронут сединой, —Но иногда проходит та дорога,Как слышанная песня, предо мной!И кажется, что вновь гремят колеса,Что мчимся мы под пенье непогод.И в правоте товарища матросаЯ вижу девятьсот двадцатый год.