Моё настоящее имя. Истории с биографией

Именно Сергей ввел меня в театр, и если я что-то стала в театре понимать, то благодаря ему. Профессионал в полном смысле слова – он театр делал и в него играл. Он закончил в свое время архитектурный институт, и это накладывало сильный отпечаток на всю его работу в театре.

Театр, в котором мы встретились с Сергеем, был диковинным и нелепым местом, в котором все играли какие-то роли, не только актеры на сцене. Пожалуй, единственным профессионалом был бухгалтер. Режиссер был из балетных, певцы танцевали, балетные пели, массажистки шили, все шумно изображали евреев, даже те, кто не имел к этому племени никакого отношения. Театр назывался Еврейским и Музыкальным…

Что касается меня, я уж точно являла собой предел профессиональной некомпетентности: исполняющая в этом шумном мероприятии роль заведующего литературной части, я не знала ни языка идиш, ни языка иврит. Ни даже алфавита. Признаюсь, я его выучивала в своей жизни три раза. Первый раз меня обучал прадед в моем пятилетнем возрасте – не прижилось. Второй – преподаватель еврейского языка в еврейском театре, милейший Александр Евсеевич Гордеев, и тоже не прижилось. В третий раз, спустя еще десять лет, при первой поездке в Израиль я снова изучила еврейскую азбуку, чтобы отличать в незнакомой стране хотя бы “М” от “Ж”… И опять начисто забыла…

Почти все актеры театра, за исключением одного-двух, тоже не знали еврейского языка, учили наизусть “Тум-балалайку”, а сверх того и не требовалось.

Когда я пришла в театр, готовился к сдаче первый спектакль молодого театра – опера “Черная уздечка белой кобылице”. Текст был написан поэтом Ильей Резником, но, к счастью, переведен на идиш, так что ни один человек, кроме завлита, не знал, насколько бесподобно бездарны были эти вирши. Сценография принадлежала кисти великого художника Ильи Глазунова, намалевавшего на заднике еврейское местечко, а в финале на сцену выезжал паровоз, гораздо большего размера, чем на детской площадке, и мои маленькие сыновья счастливо визжали на генеральной репетиции. Главного героя пьесы звали Агинц-Паровоз, его играл красивый грузинский юноша. Добро благодаря его усилиям побеждало Зло, но в целом зрелище лежало по ту сторону и того, и другого…

Я старалась изо всех сил. Даже выпустила чуть ли не первую с послевоенных времен пластинку на еврейском языке с упомянутой оперой…

Следующий спектакль состоял из еврейских песен, кисло-сладких и вышибающих слезу, с переливом от розового к голубому, от печали к пафосу и обратно. Это был душераздирающий фольклор сожженного поколения, и я не судья этого искусства, а плакальщица.

К тому же мы подошли к границе разрешенного. Задуманная главным режиссером пьеса о БарКохбе одобрения в верхах не получила. Видимо, решили, что хватит с них, с евреев, и шестидневной войны… Зато разрешили поставить мюзикл “Скрипач на крыше”. Браться за это дело было нечеловеческим нахальством – но я тогда еще очень плохо понимала, что происходит. Это был трижды шедевр еврейско-американского искусства: лучшая вещь Шолом-Алейхема, первоклассная музыка и великолепная бродвейская постановка. Я принялась за перекройку сценария и приспособление его под местные условия: плохие голоса, кое-какие музыканты, зыбкая режиссура. А наш педагог уже переводил английские тексты на идиш.

И тут появился Сергей Бархин… Вообще, все, что написано до этого момента, написано ради этих слов: “И тут появился Сергей Бархин…”

В этот самый момент я поняла, что всё вокруг туфта и самозванство. И я лично – в первую очередь.

Оставим в стороне тот факт, что внешне Сергей Бархин был великолепен: элегантен, свободен и независим. Он был аристократически прост, но устанавливал такую дистанцию, что ни одна шавка – ни сверху, ни снизу – ни могла на него гавкнуть. На женщин он смотрел приветливым глазом, с живым пониманием и одобрением, но без тени театрального потребительства. Он говорил ясным и точным языком. Думал, прежде чем ответить, совершенно не торопился и рисовал карандашиком очень простые геометрические фигуры…

Словом, он мне так понравился, что не будь я в то время безнадежно влюблена в моего будущего мужа, непременно влюбилась бы в него. Но две безнадежных любви одновременно даже я, самозваный завлит еврейского театра, не потянула бы… Впрочем, в отношении Сергея я испытывала большее, чем влюбленность, – творческое вдохновение!

Вот он, профи! Маэстро! Супер! – я догадалась об этом с первого взгляда, и мое предчувствие меня не обмануло.

Теперь немного о Тевье-Молочнике. Постановок этой пьесы было бессчетное количество. О многих я читала, но видела три: фильм “Скрипач на крыше” с Тополем в главной роли, наш, в постановке Камерного еврейского музыкального театра; “Тэвье из Анатэвки” с Яковом Явно в главной роли, в постановке Юрия Шерлинга; и позднее спектакль “Поминальная молитва” в Ленкоме в постановке Марка Захарова.

Про американский мюзикл что и говорить: местечковый материал вознесен на предельную высоту. Он равен Шолом-Алейхему, а в чем-то и превосходит литературный первоисточник: компактнее, элегантнее, лаконичней.