Моисей

О том, что происходило дальше, хорошо известно любому, даже никогда не читавшему Библию человеку – Моисей разбивает полученные им от Бога скрижали:

«И было, когда он приблизился к стану и увидел тельца и пляски вокруг него, воспылал гнев Моше, и бросил он скрижали, которые нес в руках и разбил их о подножие горы…» (Исх., 32:19)

При этом обычно данная сцена воспринимается как еще одно доказательство того, что в состоянии гнева Моисей совершенно не владел собой, а, между тем, впадал он, якобы, в это состояние достаточно легко и часто. Однако, если задуматься и внимательно вчитаться в текст Библии и мидрашей, то становится ясно, насколько поверхностной является подобная версия событий.

Если бы Моисей впал в безудержную, неконтролируемую ярость, он бы разбил Скрижали тут же, как только увидел пляски вокруг тельца. Но он продолжает свой путь к главной площади стана, месту народного гульбища и только оказавшись в его центре, более того, видимо, поднявшись на какое-то возвышение – подножие горы или холма – в гневе на глазах у всех разбивает Скрижали Завета.

Все это невольно наводит на мысль, что хотя Моисей, безусловно, гневался и сильно гневался, он отнюдь не потерял контроля над собой. Напротив – он прекрасно осознавал то, что он делает. Скажем больше: совершенно понятно, почему Моисей поступает именно так.

Если он в эту минуту начал бы взывать к толпе, попытался бы прочитать ей проповедь, то есть стал бы обращаться к ее разуму, его бы закидали камнями, как Хура – хотя само появление Моисея, которого считали погибшим, вне сомнения, произвело определенное впечатление. Но в тот момент, когда вместо каких бы то ни было слов Моисей поднимает над головой драгоценные Скрижали и на глазах у всех с диким криком разбивает их вдребезги, это производит на разгулявшихся людей ошеломляющее впечатление[81]. На какие-то мгновения они впадают в состояние шока, ступора. В лагере устанавливается гробовая тишина, и Моисей спешит воспользоваться достигнутым эффектом: схватив золотого тельца, он бросает его в пылающий на жертвеннике огонь и подкидывает туда поленья, чтобы пламя разгорелось жарче.

Это повергает толпу в новый шок: люди заворожено следят за тем, как тот, кого они только что считали богом или символом бога, на глазах расплывается, теряет форму и превращается в сверкающую на солнце тягучую жидкость, а Моисей все продолжает и продолжает наращивать температуру пламени, пока эта жидкость не загорается и не превращается в темный порошок. Дальше Моисей бросает этот порошок в чан с водой, зачерпывает из него воду и протягивает ее столпившимся вокруг него людям, предлагая им выпить эту воду.

«Первый поступок Моисея состоял в том, чтобы посредством какого-то конкретного действия дать понять народу, что бог их заблуждений – полнейшее ничтожество, – комментирует эту сцену рав Ш.-Р. Гирш. – Он не только разбил тельца, но и приказал каждому члену своей нации физически участвовать в полном разрушении этого бога. Люди должны были, так сказать, выпить своего бога… Тот факт, что никто и пальцем не пошевелил, чтобы спасти своего бога от рук «этого человека Моисея» и то, что ни один не отказался выпить прах своего идола, было первым знаком покаяния в народе и, в то же время, доказательством того, что более энергичное воздействие могло бы уберечь людей от заблуждения»[82].

С этой точки зрения становится понятным, почему свои первые словесные претензии Моисей обращает не к народу, а к Аарону.

– Что тебе сделал этот народ, что ты ввел его в такой страшный грех?! – вопрошает он брата.

Это еще один вечный урок лидерства: с точки зрения Моисея, подлинные вожди нации никогда не должны искать объяснения тех или иных трагических событий в том, что толпа поддалась своим низким инстинктам и стала неуправляемой. Роль политического и идейного лидера как раз и заключается в том, чтобы уметь пресекать подобные вспышки в народе, уметь вести за собой народ, поворачивать его настроения в нужное ему русло, а не потакать его пагубным желаниям. Своим вопросом к Аарону Моисей провозглашает, что лидер всегда несет ответственность за деяния своего народа и за его нравственное и духовное состояние, и никакие оговорки здесь неприемлемы.

И Аарону не остается ничего, кроме как оправдываться, опять-таки возлагая, по меньшей мере, часть вины за случившееся на народ:

– Ты же знаешь, каков этот народ, когда он одержим злом, – говорит Аарон.

Но пока Аарон подробно отчитывался Моисею о происшедшем, напряжение в стане нарастало. Шок прошел, и теперь те, кто решил, что служить таким идолам, как телец, куда приятнее чем суровому Богу Моисея, начали явственно сжимать кольцо вокруг пророка и его брата, и их намерения не вызывали никаких сомнений.

В этой ситуации Моисей (тот самый Моисей, которого так часто на протяжении истории обвиняли в неумении владеть собой) проявляет поистине железное хладнокровие.

– Кто за Господа – ко мне! – выкрикивает он короткую фразу, и несколько сотен левитов, словно очнувшись от оцепенения, бросаются к нему на помощь.