Мокрая вода

И сместились звёзды, расположились чудесным образом, чтобы они проснулись в другом дне, посмотрели друг другу в глаза, возрадовались, и упали семена в грунт – на радость. Эта встреча – самая важная сейчас, возможно, единственная, потому что складывается новая история, и они пойдут в неё вместе.

Или вежливо распростятся, торопливо и равнодушно вернутся к своим обязанностям, привычкам, вмиг решив, что это была ошибка.

Всё делается исключительно к лучшему. И это всё уже просыпалось между двумя тяжёлыми каменными жерновами, и время сминает его, растирает в пыль, которая течёт в сосуд тонкой струйкой, и уносит её сильным порывом ветра, освобождая место новым зёрнам, а плевелы забивают зазор между выступами на кругах жерновов, замедляется их бег, ломает, крушит зёрна, и не становятся они – мукой. Сплошная мука.

То, что с ними – стряслось? Произошло? Родилось? Или только начинает зарождаться? А может, уже уходит, в эту самую секунду, невозвратимо, чтобы вернуться по-другому, с другими, в другом месте и времени?

Прости – зерно не взошло, не проросло. Пустоцвет.

И тень моя, тоскуя, сюда уж не заглянет – пролетит мимо облачком и растает, как грустная улыбка человека, проходящего мимо зеркала.

Всё.

* * *

Противный ор вороньей стаи. Она кружится вокруг храма напротив.

– Стресснятина, – пробормотал Боб во сне.

Нина вздрогнула, но не проснулась, прижалась теснее.

– Не уходи! Останься! – явственно сказал он.

– Я здесь. – Ответила, не просыпаясь, обняв крепко и осторожно.

Боб разлепил глаза. Назойливо верещал мобильник, оставленный в кармане джинсов, откуда-то из коридора. Что-то бубнил Эдичка. Боб повернул голову.

Нина спала, повернувшись спиной, подложив обе ладошки под левую щёку. Из-под локтя виднелся уголок груди. Небольшим бугорком беззащитно приподнялась лопатка…

Боб залюбовался ею.

Мобильник продолжал верещать.

Он осторожно откинул одеяло.

Тонкая талия, крутое бедро и три родинки в долине изгиба. Родное. Встал. На полу у тахты маленьким комочком её трусики, кожура запретного плода.

Пошлёпал босиком в коридор.

Джинсы валялись на полу у шкафа. Он долго копался, пока достал телефон. Прошёл в ванную и, глядя на свою помятую физиономию в зеркале, сказал:

– Слушаю.

– Ну, как ты там, брачный аферюга – всё ли нормально? – спросил Геныч.

– Да. А что случилось?

– Всё окей. Масть пошла, девочки закувыркались! Я у Люси заночевал. Знойная женщина! Сахара!

– Я слышу – песок скрипит на твоих зубах. – Боб зевнул.

– Мечта всех поэтов всех врёмен и народов. Ты-то как? Ночь неги и страстей?

– Нормально всё, не волнуйся.

– Мало ли аферисток. КАЛОфелин какой-нить подсыпят или ещё чего учудят!

– Который час?

– Десятый.

– Утра?

– Ночи!

– Рановато. Сегодня же суббота. Дал бы поспать хоть немного, садистюга бытовой! Ты где?

– У подъезда.

– Даёшь! Мы ещё спим.

– Подъём! – отдал короткую команду Геныч. – Вставай, штанишки надевай, а я пока схожу в кафешку у метро, через часок подвалю. Постарайся тихо, Эдичку не травмируй. Очень я за него волнуюся, волнуюся я – ты это-то понимаешь? Или сказать по буквам?

Боб выключил мобильник, плеснул в лицо холодной воды. Посмотрел в зеркало внимательно, в глаза себе, словно спрашивая того, вчерашнего – всё ли так, как надо? А как – надо?

Вернулся в комнату. Нина повернулась, открыла глаза. Ясные, и в каждом – по огромному знаку вопроса. Он стоял и откровенно любовался ею, тёплая волна желания нарастала в нём. Нина улыбалась. Потом подтянула одеяло, прикрыла грудь, прихлопнула вокруг себя, обозначила границу.

– Зря. Если десять минут в день любоваться такой сказочной грудью, можно продлить себе жизнь лет на пять, а может, и больше! Начнём эксперимент?

– Моя грудь! Захочу – спрячу! – Показала язычок.

Боб присел на тахту.

– Любование позволяет домысливать. Любуются же японцы цветущей сакурой.

Он согнулся и от угла пополз под одеялом к Нине, нежно дыша на её лодыжку, бедро. Добрался до талии. Легко прикоснулся к жёсткой стрелке треугольника. Подполз к груди, нежно коснулся соска губами, потом – очень осторожно – свежей щетиной, слегка причмокнул. Сосок отозвался, стал упругим, затвердел.

Нина вздрогнула. Он вынырнул из-под одеяла, сделал страшное лицо.

– Я тебя не боюсь! – засмеялась она.

Он обнял её за плечи, хрупкие, податливые, прижал к себе. Потеребил языком мочку уха.

– С праздником! – Ах ты… Златоуст! Коварный лис! – возмущённо задохнулась Нина. Сказки японские, а сам!

– Я коварный лисиц! – улыбнулся Боб. – Сегодня Всемирный Праздник Объятий!

Нина чмокнула его в шею. Он откинул одеяло. Стал гладить её грудь, потом другую. Рука опустилась ниже. Она потянулась к нему, и всё остальное стало неважно. Мысли ночные, мрачные фантомы, зима за окном. Где-то, в самой глубине, – зародыш весны.

Сквозь неплотную штору пробилось солнышко, захороводились золотистые пылинки.

– Их притягивает Солнце, – сказал Боб. – Пылинки тяготеют к нему, так зарождаются планеты.

Он поцеловал её возле маленького уха, отвернулся, чтобы не задохнуться от нахлынувшего восторга.