Мокрая вода

Боб остановил частника. В машине было жарко натоплено, на зеркале заднего вида висела табличка с сурой из корана, одуряюще-приторно пахло ванилью.

– Восточные слабости, – сказал Боб Нине.

Сели на заднее сиденье. Он взял её ладонь, положил на свою и пощекотал изнутри.

– Я путаю вам прежние линии жизни. Черчу. Нет: черчу – чёрт – не то! Провожу… навожу? Лучше будет – рисую! Рисую новые линии, глубокие, интересные!

Нина тихо засмеялась, прижалась к его плечу – естественно и мило.

Поднялись на второй этаж по крутой лестнице. Столик нашёлся на четверых. Боб заказал чайничек зелёного чая без сахара и две пиалы.

– Последняя московская мода – зелёный чай без сахара, – сказала Нина.

Боб налил в пиалу ароматный чай, вылил обратно в чайник. Так – трижды.

– Надо сделать три «пролива», тогда он заварится. В общем – банальная диффузия, но смотрится эффектно, как некое таинство. Вот я сейчас пошепчу своё имя, дам выпить, и будет простой приворот!

В небольшом зальчике напротив включили музыку. Люди потянулись из-за столиков, поднимались с первого этажа. Стало невозможно разговаривать. Оставалось одно – идти танцевать.

– Идём? – громко спросил Боб, пытаясь перекричать мощные динамики.

Нина согласно кивнула. Они прошли в зал.

– Танцор я, конечно, никакой! – сказал Боб, наклоняясь к уху Нины. Маленькому, аккуратному, милому.

Людей было много. Стало тесно и жарко. В полумраке белый пиджак Боба фосфоресцировал.

Они стали ритмично двигаться, глядя друг на друга. Нина опустила глаза, потом подняла их, и Боб понял, что он – нравится. Это его обрадовало. Скованность исчезала. Он почувствовал себя комфортно, частью этого действа. Главное – Нина была сейчас напротив. Ему нравилось, как она двигается. И они – вместе.

Музыка гремела безостановочно, словно прокатный стан. Боб жестом предложил вернуться.

Нина согласно кивнула. Он поцеловал ей руку. Без намёка на пижонство, легко, естественно. Слегка приобнял Нину за талию. Почувствовал тепло разгорячённого тела, рядом, совсем близко, и оттого волнительно.

Они вернулись к столику. Попили тёплого душистого чая, утолили жажду.

– Пойдемте на улицы, скверы, площади. Понесём свою радость людям, – предложил Боб. – Здесь трудно говорить. Здесь только движение, а мне хочется общаться.

Они прошли по Трёхгорному валу. Напротив был пустынный зимний парк. Чёрные, голые деревья, белый снег.

– Пустынный город, – сказал Боб. – Вы не боитесь ходить ночью?

– Нет. Это мой город. Я люблю старинную Москву. Божедомку – родину Достоевского. Он прожил там двадцать четыре года, до ареста. Остоженку Тургенева. Бунина на Поварской – три окна. Булгаков, конечно. Уж про Пушкина – молчу!

Впервые за вечер он посмотрел на часы.

– Вы помните, вчера – уже вчера, а лишь только вчера – было Сретенье. Начался первый век нашей эры. Дева Мария пришла в храм. И младенец встретился со старцем Симеоном, которому было предсказано Богом, что он не умрёт, пока не встретит посланника Божия. И прожил праведный старец триста лет, и увидел Марию с младенцем, подошёл, взял на руки Иисуса и благодарил Бога. И встретились зима с весной, и наступил древний праздник – Сретенье.

– Я спокойно отношусь к таким вещам.

– Сретенский монастырь – в противоположной стороне, на Большой Лубянке, а рядом – Рождественка, Колокольников. Последний переулок. Можете себе представить – в Москве, в самом центре – переулок с таким названием? А вы где живёте?

– В Москве, – улыбнулась она. – На Преображенке.

– Значит, соседи! Я – в Сокольниках, – соврал он. – Там в старину селились сокольничие, для царской забавы.

Ему не хотелось признаваться сейчас, что он снимает угол в Бирюлёве. Вряд ли она согласится поехать в такую даль. Ему не хотелось её отпускать.

– Поедем… те – ко мне? – волнуясь, предложил он.

– Вы – потомственный сокольничий?

– Нет, я обычный белобрюхий… винтокрылый черноклюв.

– Как краснозобая казарка? – засмеялась Нина. – Я не знаю, откуда, но почему-то помню именно её, а не других пернатых.

– Сокол хватает на лету, убивает, а я… я расставил сети. Нет! Сети у паука. Я – птицелов, тенета я расставил и в замысел поверить вас заставил.

– Не повредите мне шикарного блестящего оперенья!

– Можно – на «ты»?

– Можно, поэтам всё можно. Они же – как дети!

– Отрастёт новое оперение, прекрасней прежнего, покроет прекрасное тело, я буду ревновать его, вас, тебя – ко всем прохожим… А жизнь – одна.

– А реинкарнация? Сансара?

– Эта жизнь – единственная, неповторимая. Как ты, – хотел прибавить он, но промолчал, боясь показаться банальным. – Химия, физика, география и чистописание. В том смысле, что пишется сразу начисто, и нет возможности вымарать, исправить. Есть только возможность не допускать ошибок. Банальность, но какой невероятно важной кажется она сейчас. Потому что я сам её открываю – здесь и сейчас. – И ещё – она связана с вами, хотелось прибавить ему, но он промолчал.

Нина внимательно слушала.

Он остановил тёмно-вишнёвые «жигули».

Они сидели на заднем сидении. Спящий ночной город пролетал мимо. Уютный, значительный, таинственный, как молчаливый заговорщик, знающий их намерения.

– Ты устала?