Молчаливый полет

Москва… Кремлевская тиара
В ней папской славою горит,
На животе земного шара,
Как белый пуп, она лежит.

Должно быть, инок богомольный

Сея загадочных стропил
Края России подневольной
Волшебным кругом очертил, —

И, внемля воинскому кличу,

Она меж пажитей и сёл
Легла, как впившийся в добычу
И перепившийся орел;

В огне и мщении крещенный,

Из пепла город вековой
Восстал, как феникс, золоченой
И шишковатой головой;

Он вспыхнул в годы роковые

От искр азийского меча,
Чтоб стать над именем Батыя
Как погребальная свеча;

И, вечно жертвенный и гордый,

Не убоясь мортирных дул,
Наполеоновы ботфорты
Он резвым пламенем лизнул;

Но окурив заклятьем дыма

Трех Римов старческую грязь,
На зов языческого Рима
Москва опять отозвалась —

И над Россиею простертой

Из трижды выжженной травы
Взошел победою четвертый
На красном знамени Москвы.

1931?

«В ночном забытьи, у виска набухая…» [228]

В ночном забытьи, у виска набухая,
Пульсируя кровью и галькой шурша,
На сердце наваливается глухая —
Не знаю, пучина или душа.
Душа?! Но ведь я ее розгами высек,
Я принял над ней опекунскую власть,
Я не прорицатель и не метафизик —
Откуда ей взяться? — и вот она — шасть! —
Как будто сгребла ее сеть-волокуша,
Где трутся шлифованные голыши,
В груди моей бьется кровавая туша
Ободранной, выдранной, рваной души…
И, лопастью врезываясь в Зыбину,
Пустынно-песчанист, безгривен и львин,
Горбатит картечью пробитую спину,
Хрипит кровохаркающий дельфин.
И слышу я, внемля предсмертному фырку,
Ко мне обращенный звериный упрек:

«Ты новую книгу пропел под копирку

И всеми красотами штиля облек.
Ты в ней рассказал о зубастом обжоре
И малом, забравшемся в госаппарат.
Он ходит ловить нас в открытое море,
Он — честный убийца, и я ему брат.
Разъятые туши ногой отодвинув,
Брезентовый плащ на плечах волоча,
Он целится в мимо плывущих дельфинов,
Ловкач, удостоенный прав палача.
Но ты-то! Но ты-то! Опасность изведав,
Кровавой забавой свой дух напитав,
Ты предал классический бред кифаредов
И лирного братства нарушил устав!
Как мальчик, ты, высмеяв миф Арионов,
Стрелял по созвездьям, вколоченным в тир,

И падали звезды с геральдики тронов

На артиллерийский служилый мундир.
За переработку барбулек и килек,
За жир мой ты рифмой мой корпус пронзил.
Диагноз твой верен: дельфин — гемофилик,
И кровь моя — смазка свинцовых грузил.
Тебя я стерег за винтом парохода,
Когда тебя море тянуло на дно,
Когда Айвазовскому, в непогоду,
Привычно позировало оно.
Тебе повезло на турнире наживы —
Ты выжил. Я гибну. Диагноз таков:
Царапины памяти кровоточивы
И не заживают во веки веков!»

<1931–1932>

Об искусстве [229]