Молчание Дневной Красавицы

У Басспена был толстый грушевидный живот, колпак из кротового меха, который он не снимал ни зимой, ни летом, лакричная палочка во рту и совершенно черные зубы. Интрижек за пятидесятилетним холостяком не водилось. Деньги он копил, не пропивал, не проигрывал, не просаживал в борделях В. Никаких пороков. Никакой роскоши. Никаких желаний. Одна страсть: покупать и продавать, собирать золото не для чего-нибудь, а просто так. Как если бы кто-нибудь, не имея скотины, вздумал набить сарай по самую крышу сеном. Но, в конце концов, это было его правом. Он умер богатым, как Крез, в тридцать первом, от заражения крови. Просто невероятно, как крохотная ничтожная ранка может испоганить жизнь и даже отнять ее. У Басспена все началось с царапины на ступне, еле заметного пореза. Через пять дней он весь одеревенел и с ног до головы покрылся синими мраморными разводами. Точь-в-точь как африканский дикарь, не хватало только курчавых волос и дротиков. Наследников не нашлось. Как не нашлось и ни одной слезинки. Не то чтобы его ненавидели, вовсе нет, но человек, одержимый только золотом и не замечавший никого вокруг, не заслуживал сожаления. Он получил от жизни все, чего желал. Не каждый может о себе такое сказать. Басспен пришел в этот мир, чтобы собирать деньги, таков был смысл его жизни. Это не глупее чего-нибудь другого. Он своего не упустил. После его смерти все деньги достались государству — прекрасной вдове, всегда веселой и никогда не облачавшейся в траурные одежды.

Басспен отдал Мациеву самую лучшую комнату и каждый раз, сталкиваясь с ним, почтительно приподнимал свой кротовый колпак. Тогда на желтоватой коже его черепа, украшенного тремя или четырьмя враждовавшими между собой волосками, можно было увидать большое пятно винного цвета, повторявшее контуры американского континента.

Первым важным поступком, который совершил Мациев, прибыв в наш городок, был приказ ординарцу принести ему фонограф. Полковник часами сидел у открытого окна своей комнаты, несмотря на непрекращающийся холод, курил сигары, тоненькие, как шнурки, и каждые пять минут заводил старый кашляющий аппарат. Слушал он всегда одну и ту же песню, заезженный шлягер, бывший в моде несколько лет назад, когда все еще верили, что мир вечен и что достаточно убедить себя в том, что будешь счастливым, чтобы действительно им стать:

Надень лаковые туфли, Каролин,
Я прошу тебя об этом, Каролин…

Двадцать, сто раз в день Каролин надевала свои туфельки, в то время как полковник курил свои коричневые вонючки, элегантно изогнув запястье, сверкая кольцами на всех пальцах и лениво оглядывая черными глазами окрестные крыши. Его песня у меня до сих пор в голове, до сих пор от нее во рту оскомина. Когда мы ее слушали, а сами все еще думали о Дневной Красавице и представляли лицо зверя, который это сделал, песня полковника превращалась в коловорот, ввинчивающийся в мозги своим сверлом, дырявящий череп. По сути, его песня была сродни судейским яйцам, тем «земным шарикам», которые он со смаком вкушал в двух шагах от трупа. Не удивительно, что эти двое, Мьерк и Мациев, прежде не знавшие друг друга и разные, как день и ночь, спелись, ибо рыбак рыбака видит издалека. Одна и та же грязь.

XIII

Не все так просто. Только святые и ангелы никогда не ошибаются. Зная то, что натворил Мациев и о чем я еще расскажу, его можно было бы сразу причислить к породе подлецов. Эта порода — самая многочисленная на земле, лучше всех воспроизводит себя и процветает, как тараканье племя.

Но именно он, за двадцать три года до Дела, растоптал свою карьеру, оставшись на долгие годы лейтенантом, в то время как другие получали чины. А все потому, что он был дрейфусаром, только не подумайте, не опереточным дрейфусаром, не тем, кто объявлял себя таковым к концу семейного обеда, как тысячи других! Нет, в то время Мациев с бешеной отвагой публично поддержал маленького капитана, заявив, что верит в его невиновность, пошел против течения, отверг замысел главного штаба, мгновенно восстановив против себя всех, кто мог обеспечить ему продвижение по службе и вознести его к золотым звездам, которые пришивают к погонам.

Все это История, как говорится, великая, но погребенная под слоем пыли в забытых уголках, пока случайно не выудишь ее, копаясь на чердаках или в помойной куче.

Это случилось, когда умер мой отец, в двадцать шестом. Мне пришлось приехать в покосившийся домишко, где я родился и вырос. Тянуть с этим мне не хотелось. Смертей на моем веку накопилось более чем достаточно, отец только дополнил их счет. Это был дом моих мертвых — мать, упокой, Господи, ее душу, умерла давно, когда я был еще сорванцом, а теперь и отец. Дом моей юности отдавал могилой.