Молчание пирамид

Монашествующей служанке извинений не требовалось, она невозмутимо проследовала к ложу и встала в ожидании.

Тут и впрямь вся жизнь проходила на постели.

Самохин сел на край ложа, принял из ее рук миску и снял салфетку — ложки три какой-то зеленоватой кашицы.

— Диета?

Ее лицо выражало абсолютный покой, как у мертвой.

На вкус еда напоминала тертое яблоко с сыром и еще с чем-то крахмальным, возможно, картошкой — в общем, пресное детское пюре, только раззадорившее аппетит.

Сестра взяла пустую посудину и удалилась. Самохин раскинулся на подушках и взглянул на когтистые лапы деревянной птицы. И в тот же час услышал булькающий знакомый бас:

— Ну, и как вам здесь, Сергей Николаевич? — Самозванец вошел неслышно и уже стоял на каменном полу посередине пирамиды.

На его плечах был темно-зеленый плащ без рукавов, под ним просвечивалась белая рубаха без ворота — что-то вроде туники, а на голове черная скуфейка: похоже, это был какой-то ритуальный наряд.

— Все пока замечательно, спасибо, — осторожно проговорил Самохин и встал, сняв брюки с вешалки.

— Ничего, лежите. — Он махнул рукой. — Я зашел на минуту справиться о самочувствии.

— Самочувствие как у космонавта.

— Может, есть какие-то пожелания?

— Есть вопрос.

— Пожалуйста…

— Года два назад в эти края приехал один новосибирский ученый. — Самохин вспомнил предупреждение таксиста. — Профессор, философ… Он случайно, не у вас в Ордене?

— У меня. — Не сразу признался самозванец, что означало его неготовность к подобным вопросам. — А что?

— Родственники беспокоятся…

Его слова прозвучали как судебный вердикт.

— Человек, отыскавший нас за счет своих способностей, имеет право на выбор. Этот профессор не пожелал продолжать отношения с прошлым. Он всецело принадлежит будущему.

— То есть, обитатели пирамид это те, кто сам вас нашел?

— Это прежде всего те люди, чьи устремления в будущее увенчались успехом. Иные Ордену не нужны.

— Значит, эликсир прозрения, приготовленный из родовых зерен жемчуга — для них?

И этот вопрос прозвучал для него неожиданно, поскольку последовала пауза, которую он заполнил короткой прогулкой по пирамиде.

— Да, я в вас не ошибся, — проговорил он. — И это замечательно… Эликсир, как вы его называете, действительно способен просветлить их разум. Но это средство скорее психологическое, ритуальное, нежели… скажем так, терапевтическое. Его не принимают внутрь.

— Значит, закапывают в глаза?

— Да, это очки, линзы, дающие возможность четче видеть предметы будущего. Слепых от рождения ничто уже не спасет. Им уже требуется хирургическая операция. Но это очень больно — вскрывать скальпелем заросший третий глаз. Да и бесполезно. Потому, что он никогда не видел света, не смотрел на мир и, открытый искусственно, все равно дальше своего носа не увидит.

Досылать второй патрон с вопросом Самохин не стал. Задал другой.

— Поскольку жемчуг — это слезы… Выходит, будущее можно увидеть лишь через страдания?

— В природе человеческого разума это единственный барьер, отделяющий его от божественного.

— Поэтому люди так боятся страданий? Лучше не знать будущего, чем всю жизнь смотреть на мир сквозь слезы?

— Это всего лишь естественная самозащита земного разума. — Самозванец чуть оживился и начал расхаживать по плитам, опять превращаясь в преподавателя. — Виденье будущего требует от человека не только телесных и духовных мук, но прежде всего жертвенности. Как это делает, например, красная рыба после того, как вымечет икру. Она погибает, чтобы насытить фосфором воду, необходимую для развития потомства. И таким образом продолжает жить в будущем, но уже в виде вещественной, фосфорной жизни. Но это неприемлемо для богоподобного существа, имеющего твердый мозг. Дабы сохранить определенный вид сознания, который принято называть пророческим, важно не умирать, а все время поддерживать горение жертвенности. То есть, умирать и воскресать, зная, что все опять повториться.

Акустика в пирамиде была такой, что голос сначала поднимался к четырехгранному своду стен и уже оттуда достигал ушей.

— Или закапывать глаза эликсиром? — вставил Самохин.

Самозванец замедлил движение, никак более не выказав своего неудовольствия.