Молчание пирамид

Тятин хоть и ворчал, сомневаясь в костоправских возможностях женщин вообще и Саши в частности, но посмотрел на ее руки и принял на испытание до конца лета, категорически запретив бросать академию. Несмотря на свое благородное «слесарное ремесло» — а он именно так относился к целительскому дару и своей профессии, старик отличался характером тяжким, своенравным и даже вздорным: никогда не улыбался, говорил мало и почти всегда гневно, осуждающе, не любил шуток и, когда чему-то учил, то дважды не повторял — с первого раза не понял — пошел вон. Под видом журналиста Самохин прожил у него почти неделю в роли ученика, и это было время мужественного терпения. Пациенты приезжали к Тятину редко, бывало, весь день никого, и все внимание костоправ сосредотачивал на своем добровольном мальчике для битья. В первую очередь он сделал своеобразный тренажер: достал из сундука пахнущий нафталином женский чулок, связанный из крестьянской шерсти, запихал в него треснутый горшок, шарахнул об угол и протянул Самохину.

— На, учись.

Старая керамика раскололась частей на десять, и следовало теперь собрать горшок, не вынимая осколков из чулка. Это занятие поначалу показалось Сергею Николаевичу не таким трудным и даже увлекательным, несколько часов подряд он нащупывал сквозь толстую вязку и прилаживал друг к другу крупные и мелкие черепки, однако провозился до позднего вечера и не собрал: от любого неосторожного движения битый горшок разрушался и надо было начинать сначала. Перед сном Тятин молча понаблюдал за учеником, демонстративно выключил лампочку и удалился почивать на чердак. Свет был не нужен, все равно собирать приходилось на ощупь, вслепую, но темнота как-то быстро сморила, и Самохин уснул на лавке, бросив под голову хозяйскую фуфаечку.

В пятом часу утра костоправ уже был на ногах.

— Покажи-ка руки! — велел он, толкнув в плечо. Минуты две он как-то беспорядочно мял пальцы, щупал ладони и давил на суставы, после чего молча ушел и вернулся с ведром свежей синей глины. Плеснул воды, накапал нашатыря из флакона и подставил Самохину.

— Мни.

Целый день он мял тяжелую, пластичную, но очень тугую глину, полагая, что она какая-нибудь лечебная, а костоправ обнаружил у него еще не выявленное заболевание суставов. К вечеру кисти рук отваливались, болели сухожилия, кожа на ладонях и пальцах стесалась так, что на кончиках появились язвы. После ужина Тятин добавил воды в ведро, щедро подлил нашатыря, так что защипало в глазах, и сказал второе, за этот день, слово:

— Мни.

Через двое бессонных суток, когда глина в ведре превратилась в густую сметану, костоправ велел вымыть руки, взял чулок с черепками, еще раз треснул им об угол и подал Самохину.

— Трудись.

Кожи на пальцах практические не было, лишь прикрывающая мясо, тонкая красная пленка, которую прокалывала даже грубая шерсть вязки, вызывая боль, ко всему прочему осколков в чулке теперь стало шестнадцать. Повозившись с ними пару дней, Самохин по горло вкусил «слесарного ремесла», горшка так и не собрал, а Тятину сказал, что позвонили из редакции и приказали срочно вернуться в Москву.

— Захочешь поучиться еще, так приезжай, — на прощанье подобрел костоправ, занятый позвоночником пациента.

Кажется, Саше учеба у Тятина понравилась, во всяком случае через неделю она не сбежала и ни разу не звонила, чтоб поплакаться на трудности. И все равно, собираясь в длительную командировку, Самохин места себе не находил. Он сидел дома, листал материалы, приготовленные Бариновым, а сам ждал звонка от Саши, думал о Допше, умершем на его глазах, и мысленно стоял в центре зоны канала, существующего в Западной Сибири. И появлялось по-ребячьи озорное желание прыгнуть в самолет и хотя бы на один день слетать в район Горицкого стеклозавода.

Или сгонять хотя бы на час к костоправу, где жаждущая чудес Саша мнет глину и собирает черепки.

Но в этот момент непременно раздавался звонок Баринова.

— Для вас подготовлен новый комплект документов, — мерзко гундосил секретчик. — Нужно получить до семнадцати часов.

И будто ведро холодной воды выливал.

Самохин получал материалы, пытался внимательно изучать их и думать при этом только о жемчуге, который уже вызывал у него ненависть.

В основном материалы содержали истории и легенды, как-то связанные с жемчугом, — от Клеопатры, которая как-то размешала жемчужину в вине, напоила им Антония, чем спасла ему жизнь, до хитромудрой китайской философии, а точнее, даосизма, где жемчуг чуть ли не боготворили и считали одновременно лекарством от старости и эликсиром молодости. Не менее страстно ему поклонялись и в Древней Руси, наделяя «бурмицкое зерно» магическими свойствами, которые способствовали долголетию, омоложению, достижению высшей мудрости, а значит, и власти. Получалось, что нет такого народа на земле, кто бы ценил жемчуг только за его красоту; всегда подразумевалась его некая тайная суть, о которой говорил и адмирал Липовой, и Скрябинская.