Молчание пирамид

Всю войну Ящерь с Никиткой на лесоповале работали, сучки обрубали, на быках лес возили по ледяным дорогам, а в сорок четвертом вышел год призывной и стали их брать на фронт. Вызвали в военкомат, посмотрели на парней — здоровые, крепкие, мужалые, значит, годятся, но заглянули в бумаги, вспомнили прошлое и ахнули — оба сыновья сразу двух врагов народа! Что родной отец Артемий Сокольников, что отчим, Алексей Спиридонович, и что мать их, Люба, ведьма треклятая, до сей поры в лагерях. Рылись, рылись в бумажках и вдруг нашли одну хорошую, полезную: оказывается, их неродная мать, Анна, в сорок первом принесла и сдала государству чуть ли не целую углярку золота — полтора пуда! Тогда никто не спрашивал, откуда и чье, кровь уже вразумила власть, принес и добро. На это пожертвование построили штурмовик, на борту которого по просьбе щедрой гражданки написали название — Ящер.

Прочитали эту бумагу и говорят:

— Так это она твоим именем назвала самолет?

— Моим.

— Чудное имя у тебя, но мы всякие встречали. Трактор, например… А что ты на сборный пункт с сумой пришел? Нищий, что ли?

— Пока что не нищий, но сума очень уж удобная. Можно в нее все складывать.

— Ладно. Воевать честно будешь?

— Буду, — сказал Ящерь, — только не долго, четыре месяца и девять дней.

— Это почему так?

— Мне надо идти за невестой, у родителей просить.

— Свататься, что ли, собрался?

— Можно сказать и так…

В военкомате посмеялись, мол, ничего, высватаешь после победы, остригли наголо, в эшелон, и для смеху, в авиационные войска, хвосты самолетам заносить, чтоб не гордился теткиным богатством. А Никитка весь этот разговор слышал, сильно удивился, поскольку Анна от него скрыла про золото и самолет, даже обиделся и хотел спросить у тетки, но домой не отпустили — в другое место отправили, на сапера учиться. Обоим в книжках тайный значок поставили, чьи они сыновья, чтоб каждый командир знал и ухо держал востро.

Приходит Никитка с фронта после Победы, весь в орденах-медалях, на погонах по звездочке — хоть и младший, да лейтенант! Тысячи мин и фугасов обезвредил, Берлин разминировал, какие-то мосты спасал от диверсантских проказ — герой, одним словом. Трофеев всяких привез, хрому два рулона, отрезов сукна разного, шелка, пистолетов немецких. И сразу к Анне.

— Мать, ты в начале войны золото государству сдавала?

— Кто тебе сказал?

— В военкомате…

— Сдавала, сынок…

— И штурмовик просила назвать «Ящер»?

— Просила…

— А почему его именем, а не моим, например?

— Дак ведь это он сказал, где золото спрятано, — простодушно призналась она от радости, что Никитка с фронта пришел. — И что надо сделать с ним, как распорядиться…

Никита сообразил, что к чему.

— Мать, а от Ящеря-то что слышно? Ни одного письма не написал. Жив хоть, нет?

— Жив-то жив, да в лагерях он, — загоревала Анна. — Дезертировал с фронта — поймали, отправили в штрафбат, а он и оттуда убежал.

— За это лагерей не дают, — сказал Никитка. — За это расстреливают перед строем.

— Должно, пожалели…

Месяц Никитка погулял, второй, из черного хрома сшил себе штаны, из красного широкую рубаху, ходил скрипучий, веселый, для девок интересный. Да с трофеев-то сильно не разживешься, надо идти работать, а на должность не берут, хоть и ордена: власть Победой натешилась и забывать стала жертвенную кровь сорок первого, снова начала делить людей на своих и чужих. Куда ни сунется Никитка, везде отказ — меченый, значит, иди снова в лесосеку, лес валить да на быках возить.

— Зря ты, мать, золото сдала, — сказал он однажды. — Оставила бы себе, сейчас жили б — кум королю.

— Ящерь наказ такой дал, не могла нарушить.

— Ладно. Поеду-ка я к нему да выспрошу. Может, еще какой клад укажет.

— Ездила я — не пускают. Стража там лютая, с собаками…

— Я, мать, сорок раз через линию фронта ходил, проходы для целых батальонов делал в минных полях. Мне в зону попасть — раз плюнуть.

Нарядился в гимнастерку с орденами и поехал в лагерь, где Ящерь сидел. А лагерь этот чудной назывался шарашкой: ни бараков тебе, ни производства какого, зеки живут в избушках или в избах по несколько человек и всякими науками занимаются — вроде института, только колючая проволока в один ряд и охрана из всяких узкоглазых — по-русски ни бельмеса. Сбежать отсюда запросто можно, да не бегут почему-то.

А свиданий не дают, хоть ты какие награды надевай, мол, секретный объект, не положено. Никитка к начальнику подкатил, а одарить-то нечем, трофеи прогулял; снял с груди три медали «За отвагу» — на! Только к брату пусти. Загорелись у того глаза, да сам-то решить не может, надо с режимным начальником согласовать. А тот уперся — ни в какую! Пусть, говорит, орден «Красного знамени» отдаст, тогда пущу.

А Никитка за этот орден чуть трижды не погиб. Хоть его награды и стали побрякушками для властей, но все равно жалко. Плюнул он, сгреб медали и ушел. Ночью же прошел вдоль зоны, изучил, нашел слабое место, прорезал проволоку и уже в лагере. Но где искать Ящеря? Зашел в первую попавшуюся избушку, а там зек над чертежами сидит.

— Ящеря знаешь?

— Какой номер?

— Не знаю. Вы что тут, по номерам?

— А ты новенький?

— Новенький.