Молчание пирамид

— Сестра моя, — нежно сказал самозванец. — Проводите моего гостя в свою лечебницу. И проследите, чтобы ему было хорошо. У него сейчас обострение язвенной болезни, довольно застарелой и опасной. Не исключено прободение… Сергей Николаевич нужен Ордену совершенно здоровым и энергичным. Излечите его.

Диагноз он ставил мгновенно, как космический целитель…

В знак покорности эта монахиня лишь молча опустила голову и замерла в ожидании.

Самозванец же приблизился к Самохину и вдруг как-то ритуально коснулся плеча.

— Итак, через два дня мы подпишем контракт.

— Когда же я смогу проконсультироваться у своего руководства?

— Накануне, то есть завтра… Но уверяю вас, основное решение за вами. Привыкайте сами руководить.

— Я еще не занял кресло адмирала.

— Понимаю, честному человеку всегда трудно представить себя на месте своего патрона. — В голосе его вновь забулькало. — Но что бы вы ни думали, что бы ни предпринимали, все сложится помимо вашего желания. И вам придется занять его место.

— В общем-то я и сейчас готов, — будто бы размышляя, проговорил Самохин. — Подписать контракт, потом сесть в любое кресло, на стул, лавку и даже нары. Куда уж посадит судьба… Если бы сейчас мне сказали, родилась ли у них дочь? Ясная дева…

13

Двадцатипятилетний срок Артемию пересмотрели лишь в пятьдесят шестом и выпустили, будто бы вспомнив его искупительную кровь. Приехал он по весне в Горицы и не узнал своей деревни: вдесятеро разрослась, бараки стоят по всем выпасам, словно в лагере, один к одному, в клубе музыка играет, и народ ходит вроде бы вольный, без конвоя, однако по виду — так вроде киргизы ссыльные или какие-нибудь китайцы. Много народу, с тыщу, пожалуй. И пыль кругом стоит, ветер свищет — глаз не открыть.

Сначала Артемий подумал, трактора и машины пыль подымают, а паровозы-кукушки гудят и воздух вихрят, но когда вечером встала вся техника, а ветер не улегся, напротив, сильнее стал, понял он: это не дорожная пыль, а текучий, как вода, и очень знакомый песок, который оседает змейками возле домов, забивается в щели — ну что тебе вьюга зимой!

Подивился он эдакому чуду, кое-как отыскал свою избу — с одного бока аж сугроб вырос, открыл дверь, а оттуда песок хлынул, так что едва отскочить успел.

В окне щелка оказалась — так пол-избы занесло!

Мать родная, да что же такое?

Огляделся вокруг, сел на крыльцо: ходят мимо люди, все узкоглазые: вербованные китайцы или азиаты, что ли. Хоть бы одно русское лицо!

— Ты чего это, дед, расселся тут? — спросил один такой молодой мужик с топором. — Это моя изба.

Артемий признаваться не стал.

— Шел мимо, отдохнуть присел. Ноги устали.

— Отдохнул, дак иди!

По выговору, вроде сватьинский мужик, всяко уж не китаец, но раскосый…

— Ты откуда будешь-то? — спрашивает Артемий.

— Местный.

— Из какой деревни?

— Из Копылино.

— А чей?

— Пивоваров…

У Артемия сердце зашлось: племянник! Кровь родная Василисы…

— Что же ты на монгола-то похож? — спросил, однако, не подавая виду. — Мать инородка?

— Не-е… Русские мы.

— Почто раскосый-то?

— Дак ветра у нас пыльные. У детей вон и вовсе одни щелки, рождаются такими…

— А ты какого Пивоварова сын? Ивана или Михаила?

Мужик заинтересовался.

— Ивана… У Михаила-то никого не осталось. А что? Ты его знаешь?

— Да знавал… — Артемий встал. — Как же вы живете в песке-то?

— А ничего, щуримся и живем…

— Полная изба вон…

— Жена придет с работы — выметет.

— Ну, бывай здоров!

Артемий поглядел по сторонам, вспоминая, где же была дорога в Горицкий бор — вроде и нет дороги, а там, где раньше проходила, бараки стоят. Двинул наугад, по памяти, но мест не узнать, от старого сосняка одни пеньки, новый же еще не нарос, так, кое-где отдельные деревца, и то песком заметенные. Никаких примет не осталось! Вместо проселка узкоколейку проложили и по ней куда-то паровозики пыхтят, только не лес везут, а пни, из земли выкорчеванные, должно быть, на смолзавод, смолу гнать.

Артемий встал на узкоколейку и пошел по шпалам. Но что такое, идет-идет — нет бора! Уж более трех верст отшагал, а впереди желто-красноватое марево и пыльный ветер — глаз не открыть. Железка петляет, змеится по голым песчаным увалам, лишь кое-где сучья торчат с желтой хвоей да растение такое — саксаул — растет.

Невиданное дело, подумал, верно, заблудился я и в другую сторону ушел.

Вернулся опять к Горицам, глянул, где солнце заходит, как река течет, и без дороги, по памяти, пошел бор искать.

Да что же это — опять песок, красное марево, ветер да саксаул.

Неужто спилили Горицкий бор, а вернее, с корнем вырвали, потому как и пней не видать?

Кое-как, по колено утопая, поднялся Артемий на самый высокий увал, глянул вокруг: на сколько глаз брал, одни свежие барханы лежат и вьется песок над гребешками. Внизу вроде белый, а сверху алый, будто кровью полит…

Пустыня вернулась!

Вспоминая бабку Багаиху, несколько часов бродил он между увалов, силясь сыскать заповедное место, где когда-то земля расступалась и крест лежал. Да где там сыщешь, если обнажились текучие пески и пошли снова гулять и пересыпаться?

Не уберег Горицкий бор, и где они теперь, божьи врата?..