Молчание Сабрины

– Джейкоб Фортт – честный шут. И пусть я – Пустое Место на сцене, но я не хочу быть пустым местом и в жизни. Мои дядюшки с самого детства учили меня, что нельзя обижать беззащитных, что нужно защищать тех, кто слабее. До сегодняшнего дня я думал, что самый слабый – это я.

Кукла молчала, и Фортт испугался, что она потеряла сознание – он не знал, склонны ли куклы к обморокам.

– Ты там? – шепотом позвал Фортт.

– Спасибо… спасибо тебе, Джейкоб… – дрожащим от слез голосом проговорила Сабрина. Да, она боялась поверить, но все же надежда крошечной мышкой пробралась внутрь ее головы: неужели мучения скоро закончатся? Неужели Джейкоб и правда спасет ее? Шут с добрым сердцем – что может быть удивительнее?!

– Как тебя зовут? – спросил Фортт. – У тебя ведь есть имя?

– Сабрина, – чуть слышно представилась кукла.

– Скоро все будет хорошо, Сабрина. Просто потерпи немного. Что бы он ни задумал, я…

– О чем шепчетесь? – прозвучало вдруг сзади.

Фортт вздрогнул и обернулся. Гуффин стоял прямо за его спиной. Что он слышал?!

«Играй роль! – велел себе Пустое Место. – Просто играй…»

– Ни о чем… – не моргнув глазом, солгал он. – Пытался узнать что-то об исчезновении кукольника.

– И как? Узнал?

– Она не говорит… Думаю, ничего не знает.

– Жалость-то какая! – пожал плечами Манера Улыбаться и подошел к другу. – Но теперь-то уж плевать, куда этот хмырь исчез, верно?

Фортт неуверенно кивнул, ожидая продолжения.

– Ненавижу Тремпл-Толл, – сказал Гуффин, повернувшись и задумчиво уставившись на отдаляющийся Саквояжный район. – Рад, что мы его наконец покинули…

– И я рад.

– Тремпл-Толл и Фли, вроде бы, части одного города, но саквояжники не похожи на нас, они… другие. Дерганые, нервные… все из-за этого треклятого вокзала: поезда прибывают в Габен и привозят с собой толпы чужаков, привозят новые веяния и иноземные привычки, аккуратненько разложенные в чемоданчиках да ковровых сумках. В Тремпл-Толл все другое: эти вечно торопящиеся прохожие, эти рассеянные обыватели, которые постоянно что-то забывают. Важные саквояжники со своими почтальонами и констеблями, со своими адвокатами и докторами, они презирают тех, кто живет в Фли. По их улочкам, видите ли, ездят кэбы, а над кварталами летают пассажирские дирижабли, у них есть часы на цепочках и трости. Они слушают радиофоры, а о погоде узнают из метеокарточек. Они пьют кофе, приготовленный в варителях, и шлют друг другу письма по пневмопочте. Мерзость! Ненавижу Тремпл-Толл!

Фортт не понимал, к чему его друг ведет. Обычно Гуффин не был склонен к подобным рассуждениям, и ему хватало простого «Мерзость!», чтобы выразить собственное отношение к чему-либо.

– Тремпл-Толл… все мы оттуда когда-то сбежали – каждый в свое время и по своим причинам. Все сбежали от своей прошлой жизни и нашли пристанище в Фли…

Это была правда. Каждый в труппе Талли Брекенбока, включая самого хозяина балагана, хранил свою мрачную тайну о том, что было до «Балаганчика».

– Ну а ты, Фортти, – сказал Гуффин, не поворачивая к другу головы. – Я ведь помню ту ночь, когда мы с Брекенбоком и Бульдогом выловили тебя из этого самого канала. Ты сказал, что случайно упал с моста, но я-то знаю, что ты спрыгнул, не в силах вынести боль утраты. Разбитое сердце…

– Откуда… откуда ты знаешь? – пересохшими губами прохрипел Фортт.

– Ты так ее любил, ту миленькую мисс… так любил… Ты не понимал, как можно жить после того, что с ней случилось. После того, как она попала под трамвай.

– Я никому об этом не рассказывал! Откуда ты знаешь?

– Каким бы я был лучшим другом, если бы не знал? Мы все понимали, что ты не «случайно упал с моста в канал». Брекенбок запретил нам вызнавать у тебя, что произошло на самом деле, но я… понимаешь, я слишком любопытен. Ну а у пилюль от мигрени есть замечательный побочный эффект: принявший их во сне делится самым сокровенным.

– Но я не принимал никаких пилюль!

– Принимал, просто не знал об этом. Но я о другом… Твое доброе, вдребезги разбитое сердце, которое однажды привело тебя к этому каналу. Ты ведь сказал ей о своих чувствах в тот день, когда произошла трагедия… Как это… безысходно…

Гуффин говорил на удивление спокойно: вся его привычная злость развеялась, словно дымное облако на ветру, не осталось и следа также и от былого помешательства, охватившего его на улице Слив.

– Ну давай! – в ярости сжав кулаки, прорычал Фортт. – Насмехайся! Унижай меня! Придумай какую-то шуточку! Оскорби ту, которой больше нет! Уверен, это потешит твою гадкую душонку!

Гуффин покачал головой.

– И не подумаю. Знаешь, шуты не извиняются, не благодарят и не делают еще кое-чего. Они не сочувствуют. Но мы оба с тобой понимаем, что все правила можно нарушать, если очень хочется. И я… я сочувствую тебе, Фортти.

В голосе Гуффина вдруг прозвучала не свойственная ему тоска, и Фортт решил, что ослышался: злобный и лживый Манера Улыбаться действительно ему сочувствовал.

– И можешь не бояться: я никому не выдам твою тайну. Ты же мой друг, как-никак. Мой лучший друг. Мне будет не хватать наших веселых перепалок.

– Что это значит? – волосы Фортта под котелком встали дыбом.