«Молчи» (СИ)

Будто слыша мои мысли, Дилан внезапно поднимает на меня свой «я умею читать мысли» взгляд, застав меня врасплох, так что ерзаю пятой точкой на жестком стуле, борясь с чувством, что сижу на иголках. Смотрю на свои пальцы, пока теми оттягиваю ткань майки, и считаю минуты про себя. Слышу, как Донтекю говорит с кем-то по телефону, но мне все равно неясно, почему он привел нас сюда.

Еще минута. Две. Дилан прекращает, наконец, курить, потушив сигарету о костяшки, покрытые ссадинами. Я всего секунду разглядываю поврежденный участок кожи, понимая, что делает подобное он не впервые, и поднимаю голову, когда слышу, как Донтекю открывает дверь, недовольно ругаясь с кем-то по телефону, и бросает аппарат на свой стол, сунув ладони в карманы:

— Тебе повезло, — смотрит в затылок Дилана, скрипя зубами. — Можешь быть свободен, — поднимает взгляд на меня. — А ты останься, — переходит на «ты». Напряженно переплетаю пальцы, успокаивая себя тем, что мне просто нужно пережить этот момент, и дальше более не влипать в подобное.

Перевожу внимание на ОʼБрайена, который стучит пальцами по столу, кинув взгляд пренебрежения на мужчину, и встает, расслабленно шагая в сторону двери. Даже не бросит ничего в ответ? Вместо слов он сохраняет долгий зрительный контакт с Донтекю, топчется на пороге, взявшись за ручку, и, все так же сохраняя молчание, выходит. Но перед тем, как закрыть плотно дверь, бросает на меня хмурый взгляд, и я, как ни странно, ловлю его спокойно, без напряжения.

Щелчок.

Довольно большое помещение резко сужается, раздавливая мои моральные барьеры. Сижу смирно, держа спину прямо, а руки укладываю в замке из переплетенных пальцев на колени. Донтекю чешет переносицу, шагая к моей парте, и садится на то место, на котором до этого сидел Дилан. Я невольно вжимаюсь спиной в стул, но голову держу прямо, смотря на поверхность парты. Ожидание.

— И что мне с тобой делать? — С какой-то притворной озадаченностью спрашивает учитель, опираясь локтями на парту, и смотрит на меня, чмокая губами. — С чего вдруг ты устраиваешь такой кавардак? Дела обстояли бы проще, если бы это сделал Дилан.

Складываю руки на груди, молча слушая.

— Ты же хорошая и воспитанная девочка, — вздыхает Донтекю, скользнув по губам языком. — Я предложу тебе варианты, а ты подумай и выбери на свое усмотрение. Все-таки ты должна понимать, что подобное нельзя спускать с рук.

Киваю головой, и учитель продолжает:

— Я не хочу подавлять тебя. Моя задача помочь. Мы все оступаемся, — если учесть тот факт, что Донтекю доставляет удовольствие давить на кого-то и чувствовать свое превосходство, то его словам верю с трудом.

Оценивая мое молчание, как согласие, мужчина начинает:

— Первый вариант — я вызываю твою мать, мы разбираемся с директором, и ты помогаешь разбирать бардак. Второй — я не сообщаю твоей матери о том, что произошло, и говорю директору, что найти нарушителя не удалось.

Мое утреннее состояние играет мне на руку, поэтому ничего не стоит сощурить веки и поднять на мужчину хмурый взгляд, полный озадаченного и неприятного подозрения:

— В чем подвох? — Подводный камень. Он обязан иметь место, ведь «за просто так» ни одна живая душа в современном обществе помогать не станет. Если делают «добро», то точно знают, что выиграют с этого. Психология двадцать первого века.

Молчание Донтекю задерживается, а по выражению его лица ясно, что он и сам продумывает ответ, и я уверена, что сейчас не получу в его качестве ничего приятного. Слежу за взглядом мужчины, который опускается немного ниже моей шеи, что внушает мне напряжение, терзающее между лопатками на спине. И от заданного вопроса мой внутренний мир трещит по швам, а те все это время помогают мне не развалиться.

— Тебе уже есть восемнадцать?

Мои губы еле заметно приоткрываются. Смотрю на Донтекю, который способен спокойно изучать меня взглядом, при этом не испытывая неудобства от самой мысли, которая в это время пронзает подобно ножу мою глотку, вынуждая терять самообладание.

Это не может походить на правду.

— Не понимаю вопроса, — почему я шепчу? Нет. Не от страха, а от иного чувства, которое медленно разгорается в животе. Боль, которую я насильно стараюсь забыть.

— Харпер, ты уже взрослая, и должна понимать, к чему я… — Прожевывает слова. Не говорит открыто о том, о чем желает донести. Я не глупая. Я хорошо понимаю намеки. И это становится моей последней каплей терпения, благодаря которой чаша наполняется до краев, а все внутреннее начинает вытекать непонятной серой жидкостью нарушу. Меня начинает трясти, ноги сводит от судороги, а мокрые ладони сжимают коленки, в попытке сдержать в себе то, что я пытаюсь скрывать от чужих глаз.

— Я так понимаю, вся проблема в матери? — Донтекю строит из себя подобие психолога, опирается локтями на парту и заглядывает в мои глаза, которые не прячу, держа голову в прежнем положении. На моем лице дергаются мускулы, но мужчина вряд ли способен уловить столь незаметные движения, которые раскрывают мой нервный тик.