Молёное дитятко (сборник)

А она тем временем заметила, что по всем углам духана, как трости и зонты в английском пабе, стояли автоматы, ружья и даже пулемет. Только она со сванами пришла сюда без оружия, свою пушку они с собой не таскали. Сваны, в отличие от собравшихся в духане горожан, ели практически молча, только изредка произнося короткие тосты на трудном своем языке. А вокруг шумно и многословно кутили представители обеих сторон конфликта — те, кто сидел с президентом в бункере, и те, кто его оттуда выкуривал. К какой из сторон принадлежали сваны, никто не допытывался. Иногда она ловила на себе как бы случайные взгляды, тосты вокруг становились уж очень пылкими, но ссоры между столами не возникали. Здесь был водопой в период засухи, и буйвол со львом радовались жизни, не мешая друг другу…

В следующий раз она прилетела в город под Рождество. Агентство «Гамма», вернее, та девица, которая выдавала ей пленку и называла даты вылетов и прилетов, внезапно разговорилась. «Последний материал с пушкой и стариками хорошо пошел. Когда полетишь, попробуй их снова найти. И побольше подробностей, эмоций, крови, крупных планов. Ну, ты понимаешь, это же война… Сделаешь?» Она не ответила. Расписалась в бумажке за двадцать пленок, раздумывая про себя: не эта ли девица ставит свою подпись под ее кадрами?.. Ну, а какая разница? Никакой.

Нервный президент все еще «сидел в бункере», война, как говорили, продлится до весны, в городе стало еще туманнее и холодней, вслед за бензином и мукой бесповоротно исчезли электричество и вода в кранах. С аэродрома ее довезли в центр города на подрабатывающей извозом боевой машине пехоты. Она спрыгнула с брони на главной площади и отправилась навестить сванов, но нашла только искореженную пушку среди поваленных платанов. Неподалеку дымился скрюченный остов перевернутой «самоходки». Похоже было, что динозавр с ихтиозавром подрались в фильме Спилберга, переломав при этом окружающий пейзаж, и в конце концов оба сдохли. В церкви шла служба, разбойник-поп, не переставая читать псалмы, приветливо помахал ей большой ладонью, и она заметила татуировку на запястье — чье-то имя. Сванов и здесь не было, но прихожан было много, и маленький чистоголосый хор славил сына Бога, которому предстояло вот-вот родиться…

Война на сегодня отменялась. Она поняла это и, не раздумывая, пошла через весь город праздновать Рождество к своему старому любимому другу. На улице по-прежнему появлялись пугливые и тихие прохожие, не знавшие, что надо набирать воздух в живот и отважно смотреть в глаза встречным. Только дети, которые пробегали иногда, громко разговаривали, даже смеялись, потому что шел снег и приближался праздник. С присутствием духа у детей всегда было все в порядке.

Она шла, и шла, и шла по огромному городу — удивляясь, какой он огромный, — и пришла под вечер к знакомому дому, погруженному в снегопад. Дом казался пустым, но в полуподвале светилось окно. Хозяин был дома, и жив, и почти здоров, и страшно рад гостье. «Ты моя рыжая, ты моя умница, жива!» — встретил он ее у порога. Рыжим был сам хозяин, у нее же были просто веснушки. А у него были хлеб, и вино, и чача, и окорок, и огромное количество стеариновых свечей, которые он все зажег, так, чтоб стало не только светло, но и тепло. Это был один из счастливейших вечеров за несколько лет.

«Доктор! — кричал он своей гостье (хотя и доктором был тоже он сам, отличным рыжим доктором, во многих отношениях — лучшим в мире. Он был костоправ, и психиатр, и уролог, и эндокринолог, и, конечно, педиатр, и умница. Оттого-то у него и в войну водились мука, бензин, свечи и окорок. А вино на Рождество в этом городе, несмотря на войну, водилось у всех). — Ты подумай, что наделал этот горшок! Недаром он прячется в бункере. Его повесят, как Муссолини, попомни мое слово. А если не повесят, все равно он кончит нехорошо, это написано на его физиономии. Как и то, что у него базедова болезнь и не работают почки. Это я тебе говорю…»

К ночи в полуподвале у доктора стало тесно от гостей, окно запотело, свечи оплыли, лица собравшихся раскраснелись, плечи расправились, и стройное многоголосье песен смыло все унижение, весь бред войны. Лица поющих были так таинственны, так благородны и печальны, как ее знакомый гигантский кипарис. Как сам этот прекрасный город, переживший за полтора тысячелетия столько бед, нашествий и эпидемий.