Молитва об Оуэне Мини

Он сыграл «Агнца на престоле», затем стал подбирать «Господень Сын, сквозь огонь и дым…». Я нашел клумбу с портулаком, подходящую, как мне показалось, для портновского манекена. Эти низкие растения с мясистыми листьями удачно маскировали подставку, а маленькие цветки, в основном уже успевшие закрыться на ночь, хорошо сочетались с ярко-красным платьем. Платье полностью скрывало сетчатые гнезда в бедрах манекена, а тонкий черный стержень, на котором манекен возвышался над подставкой, оставался невидимым в полумраке — как будто маме вздумалось чуть воспарить над клумбой. Я прошелся несколько раз между клумбой и входом в ризницу, присматриваясь, как манекен выглядит на расстоянии, и пытаясь установить мамино тело под таким углом, чтобы ее незабываемую фигуру можно было сразу узнать. Тусклый свет, проходя сквозь алтарные витражи, создавал идеальное освещение — его было в самый раз, чтобы подчеркнуть пламенеюще-алый цвет платья, но недостаточно, чтобы отсутствие головы явно бросалось в глаза. Словно бы голова и ноги растворились в полумраке, поглощенные ночными тенями. При взгляде из дверей ризницы мамин силуэт казался отчетливо живым и в то же время призрачным; впечатление было такое, будто «Дама в красном» вот-вот запоет. Мигающий желтый светофор на углу Тэн-лейн и Центральной тоже делал свое дело, и даже фары случайных машин, едва скользнув по фигуре в клумбе портулака, лишь добавляли загадочности.

Я сжал бейсбольный мяч; я не брал его в руки с того самого дня, когда в последний раз играл в Малой лиге. Я беспокоился, хватит ли мне ловкости, — ведь указательный палец очень важен при броске. Но бросить мне его, в конце концов, предстояло недалеко. Я ждал, пока мистер Меррил перестанет играть на органе, и в ту же секунду, как замолкла музыка, изо всех сил швырнул мяч в одно из высоких витражных окон алтаря. Мяч пробил в стекле маленькую дырку; оттуда вырвался сноп белого света, похожий на луч карманного фонарика, и осветил снизу листья высоченного вяза, за стволом которого я спрятался, пока ждал пастора Меррила.

Он не сразу понял, что влетело в одно из священных окон. Мяч, я думаю, прокатился мимо органных труб, а может, даже докатился до самой кафедры.

— Джонни! — услышал я голос моего отца. Открылась и закрылась дверь, ведущая из церкви в ризницу. — Джонни, я знаю, ты сердишься, но это чистое ребячество! — крикнул он. Я услышал его шаги в коридоре, где на стенках висят крючки для одежды. Он резко распахнул дверь ризницы, держа бейсбольный мяч в правой руке, и замигал, всматриваясь в мигающий желтый свет на перекрестке Тэн-лейн и Центральной. — Джонни! — снова крикнул он и вышел наружу, поглядел налево, в сторону учебного городка Грейвсендской академии, потом направо, вдоль Центральной улицы, а затем бросил взгляд в сторону цветочных клумб — они будто тлели в неверном свете витражных окон. И преподобный Льюис Меррил упал на колени и крепко прижал бейсбольный мяч к сердцу.

— Табби! — прошептал пастор. Он уронил мяч, и тот покатился по тротуару Центральной улицы. — Господи, прости меня! — промолвил пастор Меррил. — Табби — это не я ему сказал! Я обещал тебе, что не скажу, и я не говорил — это не я! — взывал мой отец. Его голова задергалась; он не смел взглянуть в сторону клумбы и закрыл глаза обеими руками. Он упал на бок, привалившись головой к травяному бордюру вдоль тропинки, ведущей к ризнице, и поджал колени к груди, словно корчась в ознобе; он напоминал маленького ребенка, свернувшегося калачиком. Не отрывая от глаз крепко прижатых рук, он взвыл: — Табби, прости меня, пожалуйста!

После этого он начал лепетать что-то вовсе нечленораздельное, бормотать и подергиваться, лежа на земле. Только благодаря этим звукам и движениям я мог убедиться, что он не умер. Каюсь: меня немного разочаровало, что шок от появления мамы не убил его. Я поднял манекен и зажал его под мышкой; одна из мертвенно-белых рук Марии Магдалины отвалилась, и я взял ее под другую мышку. Затем подобрал с тротуара бейсбольный мяч и сунул его обратно в карман. Интересно, подумал я, слышит ли отец, что рядом с ним кто-то ходит, потому что он, кажется, еще сильнее скрючился в своей позе эмбриона и крепче прижал ладони к глазам, будто боялся, что мама сейчас подойдет к нему. Вероятно, эти призрачно-белые удлиненные руки напугали пастора больше всего — словно сама Смерть помогала моей маме дотянуться до него, и преподобный мистер Меррил ждал, что она вот-вот до него дотронется.

Я положил манекен и руки Марии Магдалины обратно в свой «фольксваген» и поехал к волнорезу у гавани Рай-Харбор. Стояла полночь. Я изо всех сил зашвырнул бейсбольный мяч в воду залива; всплеск получился очень слабеньким — даже чайки не потревожились. Затем я выбросил тяжелые длинные руки Марии Магдалины — всплеск получился сильнее; однако здесь вечно шлепаются о воду якоря и швартовы, а о волнорез с внешней стороны почти всегда бьются волны, так что чайки давно привыкли не бояться никаких всплесков.