Молочные реки, кисельные берега. Книга об успокаивающем воздействии рисовой каши, искусстве готовить чечевичную похлебку и превратностях любви

Штефан Пауль Молочные реки, кисельные берега

Посвящается Катрин

Stevan Paul

Schlaraffenland

Ein Buch "uber die tr"ostliche Wirkung von warmem Milchreis, die Kunst, ein Linsengericht zu kochen, und die Unw"agbarkeiten der Liebe

* * *

Штефан Пауль любит своих героев, и авторская щедрость переходит к читателю – его персонажей невозможно не полюбить.

Гельмут Опиц, Fixpoetry

В краю молочных рек и кисельных берегов встречаются официанты-меланхолики, деловитые кухарки, верные друзья, неопоимые русичи – и, разумеется, первоклассные рецепты.

Николь Реезе, Essen und Trinken

Лично меня покоряет в манере Штефана то, что можно в этой книге прочесть между строк – сочащееся из нее утешительное тепло, сравнимое разве что с доброй порцией потофё после многочасового блуждания по улице самой суровой зимой.

Торстен Гоффин, блогер

Удачная компоновка, отличный темп, язык и смысл одинаково утонченны и звучны.

Катарина Зейзер, портал esskultur.at

Он поэт среди пишущих поваров.

Stuttgarter Nachrichten

Прочтите – и сразу же купите еще пару экземпляров, чтобы дарить на Рождество.

Пауль Фритце, блогер

Вечерние смены

Пахнет мужским потом, алкоголь, выпитый прошлой ночью, потихоньку выветривается, оставляя кислый запах – у мальчиков был повод попраздновать. Герр Адам дышит ртом. Наносит дезодорант без запаха, застегивает накрахмаленную рубашку на гладко выбритой груди. В зеркале на двери шкафчика отражаются привычные движения рук, завязывающих галстук; молодые коллеги считают бабочку старомодной, но герр Адам имеет на то свое мнение. Он любит этот свой галстук – галстук создает определенную дистанцию.

Он поднимается по лестнице через две ступеньки, во рту энергично вращается мятный леденец; следом, шаркая биркенштоками, без энтузиазма плетутся вверх по винтовой лестнице похмельные молодые повара в посеревших, застиранных униформах. Второй этаж. На темной кухне тихо кипит бульон, пахнет жжеными костями, карамелизованным луком и крепким красным. Проходя, герр Адам щелкает выключателями, загораются неоновые лампы, всполошенные тараканы кидаются под плиты и металлические столы, убегают по белому кафелю, их видно лишь долю секунды.

В углу, где барная стойка, хрипя, включается кофемашина; двенадцать крепких черных для поваров, и сахара побольше. Герр Адам проходит в ресторан, захлопнувшаяся за ним дверь, гуляющая на петлях туда и обратно, заглушает шум из кухни; он останавливается посреди зала. О эта тишина! В полутьме поблескивает шелковая обивка тщательно выровненных стульев, на столах изысканный фарфор, на мягких тканевых салфетках покоится тяжелое столовое серебро, в ряд выстроились хрупкие бокалы. Герр Адам оглядывается и удовлетворенно кивает. В такие моменты – в моменты покоя, и прежде всего – в моменты, когда никого нет, – ресторан нравится ему более всего. За окнами в ветвях сбросивших листву деревьев на набережной гуляет ветер, в сумерках надвигающегося вечера играют барашки на поверхности холодного озера. Был ли вообще сегодня день, спрашивает себя поздно вставший герр Адам, глядя на улицу, – и ему вспоминается старенькая бабушка, которая в это время года, грозя пальцем в воздухе, по поводу погоды повторяла одну и ту же фразу: «Детоубийца март!»

– Адам, ты, подавалка старая давай включай уже свет, – словно из ниоткуда раздается голос Грёпке; он, как обычно, ударяет метрдотеля ребром ладони по загривку, и герр Адам вздрагивает – шагов шеф-повара он не слышал.

– Слышь, Адам, старик, я вот чего говорю: там снаружи вообще никогда не светает, мы тут в Хельсинки, что ли, или как?

Грёпке успел уже приобнять Адама одной рукой, а другой теребит его за бабочку; он нынче разговорчив, его поры вместе с потом источают еще не выветрившийся спирт.