Молочные реки, кисельные берега. Книга об успокаивающем воздействии рисовой каши, искусстве готовить чечевичную похлебку и превратностях любви

– Слышь, у нас сегодня полный комплект – на пятьдесят шесть персон: Леманы с четырьмя гостями, Пингштедтеры, как обычно, у окна, Ашманы еще придут, и с ними шестеро – сделаешь, чтобы им было хорошо, ладненько? И присмотри, чтобы они не все заказывали а-ля карт[1], пусть жрут, что дают, пускай берут комплексы, ну ты и сам знаешь, Адам, старик, – нет, от этой хмари что-то совсем печаль! – Короткая передышка, Грёпке делано вздыхает. – Не, я те правду говорю: ненавижу свою работу! – Герр Адам, высвободившись из объятий здоровенного, пышущего кухней лося, оправляется и принимается за работу. Ненависть – это не про него. Он свою работу любит. Действительно любит. Он просто терпеть не может посетителей.

Герр Пингштедтер сосредоточенно рассматривает ковер, поджатые губы фрау Пингштедтер выказывают смертельную обиду.

– Герр Адам, но мы же еще при бронировании сказали, что хотим столик у окна, мы же всегда сидим у окна!

«Но не сегодня», – думает про себя герр Адам и расплывается в улыбке:

– Наверное, где-то что-то упустили, но не волнуйтесь, я все исправлю – примите бокал шампанского за мой счет, прошу вас, сейчас распоряжусь принести, а пока, фрау Пингштедтер, присядьте вон за тем маленьким столиком у гардероба.

И Герр Адам заговорщически подмигивает.

– Но мы же…

– Фрау Пингштедтер, позвольте вам кое-что показать.

Широким жестом он указывает чете Пингштедтер на окно:

– Видите?

Некоторое время все трое молча стоят, уставившись в огромный проем в стене ярко освещенного ресторана. Снаружи – темнота; черный, как ночь, прямоугольник в белом переплете рамы. Первого осеняет герра Пингштедтера:

– Да там же ничего не видно!

– Ничего не видно, – кивает герр Адам и идет за шампанским – поскольку помнит, что в одной бутылке еще оставалось со вчерашнего.

Больше всего герр Адам любит в ресторане первые вечерние часы, когда свечи еще не оплавились, гости деликатно переговариваются вполголоса, сидят прямо, слушают внимательно; еще не запятнаны скатерти, на которых потом останутся следы прошедшего вечера – остывший пепел сигар, пятна от красного вина, капли жирного соуса. Любит чистоту нетронутых бокалов, блеск отполированных приборов. Ему нравится, когда к началу вечера всё на своих местах, и то, как поочередно вступают его коллеги: Браунталер, молодой сомелье в двубортном пиджаке, на лацкане поблескивает серебром небольшая виноградная гроздь – опознавательный знак профессии; стажер Мирко со строгой модельной стрижкой – он подает надежды своей манерой держаться; высокая, невероятно красивая Хелена. Иногда герр Адам на секунду оставляет работу, чтобы незаметно взглянуть на ее походку, изумиться ее благородным мягким движениям, увидеть складки, сборящие аккуратно выглаженную блузу, холеные руки, с предельной осторожностью обнимающие графин с водой, – обратить внимание, как напрягаются мышцы на ее предплечьях, когда она поднимает тяжелые блюда. Всего одна секунда – и Адам возвращается к работе, ощущая, как по его телу пробегает дрожь. Их всех нашел и устроил в ресторан он сам – Хелену, Мирко, герра Браунталера, – преподал им, что обслуживание гостей предполагает уважение, в том числе – уважение к себе.

Вот и Ашманы с гостями: «Добрый вечер! – пробивается его голос сквозь кучу сброшенных пальто, – могу я проводить вас к вашему столику?» Играет Штраус, Иоганн Штраус, и старший, и младший, избранное, на бесконечном повторе – идея Грёпке. Каждые семьдесят восемь минут звучит «Императорский вальс». Заказ с этого столика герр Адам лучше доставит на кухню сам. Грёпке смотрит на чек, не веря глазам:

– Адам, это что, шутка, что ли? Это Ашманы? Я разве не сказал, чтоб они брали комплексы?

– Не захотели. – Голос Адама звучит бесконечно устало.

– Вот уроды, – сквозь зубы бормочет Грёпке и оборачивается к кухне. – Новый чек! На девятый стол два раза полный комплексный обед, к нему premi`ere – два раза фуа-гра, один террин из лангуста, одни устрицы. Deuxi`eme: два раза гребешки. Troisi`eme: два ягненка, один сибас и одна утка в две подачи[2]. Десерт по запросу.

– Oui, chef![3] – единогласно отвечают повара, следом доносятся вразнобой приглушенные стенания и ругательства. «Еще четыре „Императорских вальса“ – и рабочему дню конец», – думает герр Адам, но отчего-то эта мысль не приносит ему истинного утешения.

– На, захвати на пятый, – раздраженно бросает Грёпке, засовывает две тарелки под нагревательные лампы на стойке выдачи, тянется к бокалу со столовым вином, гасит злобу двумя большими глотками и объявляет:

– Две порции гребешков с пенкой васаби и поджаренным листом нори.

Герр Адам принимает тарелки и направляется прочь из царящего здесь жара и чада, но, не доходя до двери, сворачивает за угол к бару.