Молодая гвардия

Это была одна из столиц угля. В прежние времена сюда привозилось больше товаров, чем во многие другие районы страны, – толпа на улицах была цветистой, нарядной. Чувствовалось, что это южный город, всегда было много фруктов, цветов, голубей. Теперь толпа поредела и стала неприметной, серой, люди одеты были с небрежным однообразием, будто нарочно опустились, было такое впечатление, что они даже не моются. А внешний колорит улице придавали мундиры, погоны и бляшки вражеских солдат и офицеров – больше всего немцев и итальянцев, но также и румын, и венгерцев, – только их говор был слышен, только их машины, выпевая клаксонами, мчались по улицам, завивая пыльные смерчи. Еще никогда в жизни не испытывал Иван Федорович такой кровной личной жалости и любви к городу и к его людям. Было такое чувство, что вот у него был дом и его изгнали из этого дома, и он тайком прокрался в родной дом и видит, что новые хозяева расхищают его имущество, захватали грязными руками все, что ему дорого, унижают его родных, а он может только видеть это и бессилен что-либо сделать против этого. И на подруге жены лежала эта же общая печать подавленности и запущенности: она была в заношенном темном платье; русые волосы небрежно закручены узлом; на ногах, давно не мытых, шлепанцы, и видно было, что она так и спит, с немытыми ногами.

– Маша, да разве можно так опускаться! – не выдержал Иван Федорович.

Она безучастно оглядела себя, сказала:

– В самом деле? Я и не замечаю. Все так живут, да так и выгодней: не пристают… Впрочем, в городе и воды-то нет…

Она замолчала, и Иван Федорович впервые обратил внимание на то, как она похудела и как пусто, неприютно у нее в комнате. Он подумал, что она, должно быть, голодает и давно распродала все, что имела.

– Ну, вот что, давай поснидаем… Мени тут одна жинка добре наготовила всего, – така умнесенька жинка! – смущенно заговорил он, засуетившись возле своей котомки.

– Боже мой, да разве в этом дело? – Она закрыла лицо руками. – Возьмите меня с собой! – вдруг сказала она со страстью. – Возьмите меня к Кате, я готова служить вам всем, чем могу!.. Я готова быть вашей прислугой, лишь бы не это каждодневное подлое унижение, не это медленное умирание без работы, без всякой цели к жизни!..

Она, как всегда, говорила ему «вы», хотя знала его с дней замужества Кати, с которой дружила с детства. Он и раньше догадывался, что она потому не может обращаться к нему на «ты», что не может отрешиться от чувства расстояния, отделявшего ее, простую чертежницу, от него, видного работника.

Тяжелая поперечная складка легла на открытом лбу Ивана Федоровича, и его живые синие глаза приняли суровое, озабоченное выражение.

– Я буду говорить с тобой прямо, может быть, грубо, – сказал он, не глядя на нее. – Маша! Коли б дело шло о тебе, обо мне, я б мог забрать тебя до Кати и сховать вас обеих и сам сховаться, – сказал он с недоброй горькой усмешкой. – Да, я слуга государства, и я хочу, щоб и ты наикраще послужила нашему государству: я не только не заберу тебя отсюда, я хочу здесь бросить тебя у самое пекло. Скажи мне прямо: согласна? Маешь на то силу?

– Я согласна на все, лишь бы не жить той жизнью, какой я живу! – сказала она.

– Ни, то не ответ! – сурово сказал Иван Федорович. – Я предлагаю тебе выход не для спасения твоей души, – я спрашиваю: согласна ты служить народу и государству?

– Я согласна, – тихо сказала она.

Он быстро склонился к ней через угол стола и взял ее за руку.

– Мне нужно установить связь со своими людьми здесь, в городе, но я не могу положиться ни на одну явку из тех, что мне дали… Ты должна найти в себе мужество, хитрость, як у самого дьявола, – проверить явки, что я дам тебе. Пойдешь на это?

– Пойду, – сказала она.

– Завалишься – будут пытать на медленном огне. Не выдашь?

Она помолчала, словно сверялась со своей душой.

– Не выдам, – сказала она.

– Так слухай же…

И он при тусклом-тусклом свете коптилки, еще ближе склонившись к ней, так, что она увидела свежий рубец на одной из залысин на виске, дал ей явку здесь же, на Каменном броде, которая, казалось ему, была надежней, чем другие, и которая была ему особенно нужна. Она, эта явка, казалась ему более надежной потому, что была оставлена разведывательными органами, и особенно нужна потому, что только через нее он мог узнать, что творится не в одной области, а и на советской стороне.

Маша изъявила готовность сейчас же пойти туда, и это соединение наивной жертвенности и неопытности так и пронзило сердце Ивана Федоровича. Лукавая искорка на одной ножке запрыгала из одного его глаза в другой.

– Хиба ж так можно! – сказал он с веселой и доброй укоризной. – То же требует изящной работы, як в модном магазине. Пройдешь свободно, среди бела дня, я тебя научу, как и что… Мени ж треба ще и с тылу себя обеспечить! – У кого ты живешь?