Молодая гвардия

Маша снимала комнату в домишке, принадлежащем старому рабочему паровозостроительного завода. Домишко был сложен из камня и разделен сквозным коридором с двумя выходами – на улицу и во двор, огороженный низкой каменной оградой, – разделен на две половины: в одной половине были комната и кухня, в другой – две маленькие комнатки, одну из которых снимала Маша. У старика было много детей, но все они уже давно отделились: сыновья были кто в армии, кто в эвакуации, дочери – замужем в других городах. По словам Маши, хозяин квартиры был человек обстоятельный, немного, правда, нелюдимый, книжник, но честный.

– Я выдам вас за дядю из села, брата матери, – мать моя тоже была украинка. Скажу, что я сама написала вам, чтоб приехали, а то, мол, трудно жить.

– Ты сведи своего дядю до хозяина; побачим, який вин там нелюдим! – с усмешкой сказал Иван Федорович.

– А какая уж там работа, на чем работать-то? – мрачно бубнил «нелюдим», изредка вскидывая крупные, навыкате глаза на бороду Ивана Федоровича и на рубец на правой его залысине. – Два раза мы сами оборудование с завода вывозили, да немцы бомбили нас несколько раз… Строили паровозы, строили танки и пушки, а нонче чиним примуса и зажигалки… Кой-какие коробки от цехов, правда, остались, и если пошарить, много еще оборудования есть по заводу то там, то здесь, да ведь это, как сказать, требует настоящего хозяина. А немцы… – Он махнул заскорузлым кулаком на маленькой сухой руке. – Несерьезный народ!.. Плавают мелко – и воры. Поверишь ли, приехало на один завод сразу три хозяина: Крупп, – раньше завод был гартмановский, так его акции Крупп скупил, – управление железных дорог и электрическая компания – той досталась наша ТЭЦ, ее, правда, наши перед уходом взорвали… Ходили они, ходили по заводу и давай делить его на три части. И смех и грех: разрушенный завод, а они его столбят, как мужики при царе свои полоски, даже поперек дорог, что связывают завод, ямы порыли, как свиньи. Поделили, застолбили, и каждый остатки оборудования повез к себе в Германию. А тем, что помельче да похуже, тем они торгуют направо и налево, как спекулянты на толкучке. Наши рабочие смеются: «Ну, дал Бог хозяев!» Наш брат за эти годы привык, сам знаешь, к какому размаху, а на этих ему не то что работать, а и смотреть-то муторно. Ну, а в общем смех-то получается сквозь слезы…

Они сидели при свете коптилки, Иван Федорович с длинной своей бородой, притихшая Маша, скрюченная старуха и «нелюдим», – страшные тени их сходились, расходились, расплывались на стенах и по потолку; все они, сидящие, походили на пещерных жителей. «Нелюдиму» было лет под семьдесят, он был маленького роста, тощий, а голова крупная, ему трудно было держать ее, говорил он мрачно, однотонно, все сливалось в одно «бу-бу-бу-бу». Но Ивану Федоровичу приятно было слушать его не только потому, что старик говорил умно и говорил правду, а и потому, что ему нравилось, что рабочий человек так обстоятельно, подробно знакомит с промышленными делами при немцах случайно забредшего мужика.

Иван Федорович все-таки не выдержал и высказал свои соображения:

– Мы на селе у себя вот как думаем: ему у нас на Украине промышленность развивать нет никакого расчета, промышленность у него вся в Германии, а от нас ему нужен хлеб и уголь. Украина ему вроде как колония, а мы ему – негры… – Ивану Федоровичу показалось, что «нелюдим» смотрит на него с удивлением, он усмехнулся и сказал: – В том, что наши мужики так рассуждают, ничего удивительного нет, народ сильно вырос, – на крайний случай можем с нашего одного села набрать министров для какой-нибудь там Швейцарии… – И лукавая искорка так и пошла скакать у Ивана Федоровича из одного глаза в другой.

– Так-то оно так… – сказал «нелюдим», нисколько не удивившись на рассуждения Ивана Федоровича. – Ну, хорошо – колония. Выходит, они хозяйство на селе двинули вперед, что ли?

Иван Федорович тихо засмеялся:

– Озимые сеем по пропашным да по стерне озимого и ярового, а землю обрабатываем тяпками. Сам понимаешь, сколько насеем!

– То-то и оно! – сказал «нелюдим», не удивившись и этому. – Не умеют они хозяйничать… Привыкли сорвать с чужих, как жулики, с того и живут, и думают с такой, прости Господи, культурой покорить весь свет, – глупые звери, – беззлобно сказал он.

«Эге, диду, да ты такому хлеборобу, як я, сто очков вперед дашь!» – с удовольствием подумал Иван Федорович.

– Вы когда к своей племяннице проходили, вас не видел кто-нибудь? – не меняя тона, спросил «нелюдим».

– Видать не видал, да чего мне бояться? Я при всем документе.

– Это я понимаю, – уклончиво сказал «нелюдим», – да ведь здесь порядок, что я должен заявить о вас в полицию, а ежели вы ненадолго, так лучше так обойтись. Потому я скажу вам прямо, Иван Федорович, что я вас сразу узнал, ведь вы у нас сколько на заводе бывали, неровен час, узнает вас и недобрый человек…

Нет, жинка правильно говорила Ивану Федоровичу всегда, что он родился в сорочке.