Молодая гвардия

Обман немецкой власти сводился главным образом к видимости работы вместо настоящей работы на земле и в развеивании по ветру, а если была возможность – в расхищении по собственным дворам того, что удалось выработать, и в утаивании скота и птицы и продовольствия. А чтобы сподручней было обманывать, казаки и крестьяне стремились к тому, чтобы старшие над десятидворками и старосты над хуторами и селами были своими людьми. Как всякая зверская власть, немецкая власть находила достаточно зверей, чтобы сажать их на место старост, но, как говорится, человек не вечен. Был староста, а вот его уже и нет, канул человек, как в воду.

Клаве Ковалевой было восемнадцать лет, и она была далека от всех этих дел. Она только страдала оттого, что очень несвободно стало жить, и нельзя учиться, и нет подруг, и неизвестно, что с отцом, и скрашивала свое время тем, что мечтала о Ване, мечтала в очень ясной жизненной форме – как вся эта неразбериха когда-нибудь кончится, и они женятся, и у них будут дети, и они очень хорошо будут жить вместе с детьми.

Еще она скрашивала свое время тем, что читала книжки, но очень трудно было доставать книжки в Нижне-Александровском. И когда она услышала, что на хутор прибыла новая, уже от новой районной власти, учительница, взамен старой, успевшей эвакуироваться, Клава решила, что незазорно будет попросить у этой учительницы книжек.

Учительница жила при школе, в комнатке, где жила старая учительница, – пользовалась даже ее мебелью и вещами, как болтали соседки. Клава постучалась и, не дождавшись ответа, отворила дверь своей полной сильной рукой и, уже войдя в комнату, выходившую на теневую сторону и занавешенную, искоса стала разглядывать, кто же тут есть. Учительница, нагнувшись вполоборота к Клаве, обметала крылом птицы подоконник, обернула голову, и вдруг одна из ее выгнутых густых бровей приподнялась, и женщина отпрянула, точно прижалась к подоконнику, потом выпрямилась и внимательно посмотрела на Клаву.

– Вы…

Она не договорила, виноватая улыбка появилась на лице ее, и она пошла навстречу Клаве.

Это была стройная белокурая женщина, одетая в простое платье, с прямым, даже строгим взглядом серых глаз, губами, резко очерченными, но тем милее была простая ясная улыбка, время от времени возникавшая на ее лице.

– Шкаф, где была школьная библиотечка, разбит – в школе стояли немцы. Страницы книжек можно видеть в совсем неподходящем месте, но кое-что осталось, мы с вами посмотрим, – говорила она, так правильно и чисто выговаривая фразу, как может выговаривать только хорошая русская учительница. – Вы здешняя?

– Можно сказать, здешняя, – нерешительно сказала Клава.

– Почему вы оговорились?

Клава смутилась.

Учительница прямо смотрела на нее.

– Давайте присядем.

Клава стояла.

– Я видела вас в Краснодоне, – сказала учительница.

Клава молча искоса глядела на нее.

– Я думала, вы уехали, – сказала учительница со своей ясной улыбкой.

– Я никуда не уезжала.

– Значит, провожали кого-нибудь.

– Откуда вы знаете? – Клава смотрела на нее сбоку с испугом и любопытством.

– Знаю… Но вы не смущайтесь… Вы, наверно, думаете: приехала от немецкой власти, и…

– Ничего я не думаю…

– Думаете. – Учительница засмеялась, даже лицо у нее порозовело. – Кого же вы проводили?

– Отца.

– Нет, не отца.

– Нет, отца.

– Ну, хорошо, а отец ваш кто?

– Служащий треста, – сказала Клава, вся багровая.

– Садитесь, не стесняйтесь меня.

Учительница ласково чуть дотронулась до руки Клавы. Клава села.

– Ваш друг уехал?

– Какой друг? – У Клавы даже сердце забилось.

– Не скрывайте, я все знаю. – Из глаз учительницы совсем ушло строгое выражение, они искрились от смеха, доброго и задористого.

«Не скажу, хоть зарежь!» – подумала Клава, вдруг свирепея.

– Не знаю, про что вы говорите… Нехорошо так! – сказала она и встала.

Учительница, уже не в силах сдерживать себя, громко смеялась, от удовольствия складывая и разнимая загорелые руки и клоня белокурую голову то на один бок, то на другой.

– Милая вы моя… простите… у вас сердце наружу, – сказала она, быстро встала, сильным движением притянула Клаву за плечи и чуть прижалась к ней. – Я все шучу, вы меня не бойтесь. Я просто русская учительница – жить-то ведь надо, а не обязательно учить злому, даже при немцах.

В дверь сильно постучали.

Учительница, отпустив Клаву, быстро подошла к двери и чуть приоткрыла ее.

– Марфа… – сказала она негромко и радостно.

Высокая, сильной кости женщина в ослепительно белой хустке и с черными от загара, запылившимися босыми ногами, с узелком под мышкой вошла в комнату.

– Здравствуйте, – сказала она, вопросительно взглянув на Клаву. – Живем вроде близко, а вон аж когда собралась проведать! – громко, с улыбкой, обнажившей крепкие зубы, сказала она учительнице.

– Как вас зовут?.. Клава! Я провожу вас в класс, и вы присмотрите себе книжку. Только не уходите, я быстро освобожусь.

– Что? Ну что? – с волнением спрашивала Екатерина Павловна, вернувшись.

Марфа сидела, закрыв глаза большой натруженной загорелой рукой, горькая складка обозначилась в углах ее все еще молодых губ.