Молодой Бояркин

построения с грохотом разбегалась по боевым постам, то каждый знал, что в пушках сейчас

заряжены не учебные, а настоящие снаряды, а глубинные бомбы на корме действительно

могут разорвать врага в клочья, если такой объявится на границе… Каждый человек знал свое

серьезное дело, осознавал насколько оно серьезно, и с этим осознанием испытывал особо

весомое мужское радостное ощущение себя. "Ты спрашиваешь, в чем суть моей службы, –

писал однажды Бояркин Игорьку Крышину, – так она не в каких-то подвигах, а в постоянной

неизбежной ответственности. Представь, что уходит в море корабль, что он надолго

отрывается от земли и что единственной ниточкой, связывающей его с ней, остается ниточка

связи, за которую отвечаешь ты. Представь это, и ты все поймешь…"

Сегодня еще на подходе корабля к базе начальник штаба вызвал на переговоры

командира корабля капитана третьего ранга Осинина и, поздравляя с возвращением,

сообщил, что завтра из части демобилизуется очередная группа, а с его корабля –

радиотелеграфист Бояркин. Николай сам устраивал переговоры, находящемуся в ходовой

рубке офицеру, и все слышал. Осинин, зная об этом, не стал сообщать дополнительно.

Взволнованный, Бояркин хотел было тут же уйти с вахты, вызвав вместо себя младшего

радиотелеграфиста, но потом, напротив, стал делать все неторопливо и внимательно, с

желанием запомнить каждую мелочь. А когда уже ощутил, что корабль приник к пирсу, когда

услышал, как наверху по палубе загремели ботинки, попросил у береговой радиостанции

разрешение на закрытие вахты, расписался во всех журналах, и, помедлив, щелкнул

тумблерами. Эфир погас в динамиках, но не быстрее, не медленнее, а так, как обычно.

Николай еще некоторое время сидел неподвижно. Хорошо, что ребята пока ничего не знали,

не кричали, не поздравляли и что представилась возможность побыть с этим известием

наедине. На корабле гудел уже только один дизель-генератор, но вот и он замолк. Свет погас.

Сейчас электрики протянут кабель и переведут корабль на береговое питание. Теперь уж все.

Это и есть последнее возвращение.

Николай вспомнил, что нужно еще отключить телефонную трубку в ходовой рубке, и

поднялся по трапу. Командир корабля приводил в порядок документы – в этот выход было

задержание иностранной шхуны, занимавшейся браконьерским ловом рыбы в

территориальных водах. Шхуну осмотрели и по распоряжению штаба отпустили, но в штаб

следовало представить необходимые бумаги.

Подчиненные никогда не называли Осинина по званию. Звали Командиром, потому

что так было короче и как казалось, определенней. На корабле вообще все были коротко

определенными и как бы с большой буквы: Командир, Штурман, Боцман, Замполит… Но это

и в малой мере не было обезличеньем. Когда Бояркина называли Радистом, то ему казалось,

что на их маленьком корабле это даже точнее имени и фамилии, потому что прямо выражало

его главное значение здесь. Командира между собой моряки называли Колобком, а чаще

всего Батей. Он был маленький и быстрый. Особенно злое и решительное выражение

придавал ему чуть вздернутый нос, похожий на небрежно прилепленную картошку. Распекал

командир крикливо, не давая в ответ сказать ни слова, потому что не отыскивал у

провинившегося каких-либо индивидуальных струн, а давил открытым "ломовым" способом.

Вначале с исходного пункта Командир уносился чуть ли не к всемирным масштабам и,

обрушив оттуда все, что хоть в какой-то степени соответствовало теме, он еще с полчаса

талдычил то же самое, только с другими оборотами. Основная мысль, которую постоянно

внушал он во всех чистках, была та, что в жизни вообще, а в морской службе особенно,

мелочей не бывает.

– Вахтенный журнал нужно вести тща-тель-нейшим образом, – поучал он

радиотелеграфистов, – даже если кто-то пукнул в эфир – тут же запиши и распишись.

Первая проработка Бояркина, на которую он попал почти сразу по прибытии на

корабль, продолжалась полтора часа без передыха, потому что Николай не знал еще, что

Осинина положено слушать молчком, даже когда он спрашивает. Бояркин же оправдывался,

вставлял словечки, кое-где усмехался, приводя Осинина в бешенство. В конце концов,

Командир все же вынудил подчиненного согласиться по всем пунктам, но Николай

невзлюбил его. А потом, почти через полгода, Осинин открылся по-новому. Бояркин как-то

попросил у механика корабля капитан-лейтенанта Рыжова (вот его почему-то никогда не

называли с большой буквы механиком) книгу Джека Лондона, которую тот заканчивал

читать. Офицер поправил воротничок и, сделав на лице какое-то холодное, неизвестно откуда

взявшееся аристократическое выражение, буркнул что-то непонятное. Командир,

оказавшийся рядом, сердито усмехнулся и, уведя Бояркина к себе, положил перед ним

несколько журналов.

– Здесь повесть "Белый Бим Черное Ухо", – сказал он, – лично я прочитал ее три раза.

Раньше у нас не было замполита, и на политзанятиях мы читали этого "Бима" вслух. Именно

на политзанятиях, потому что я не верю и никогда не верил в лекции, где только "ура!" да

"'ура!". А пользу хорошего чтения я знаю с детства, еще с тех пор, как мне самому мать