Молодой Бояркин

еще один сторожевик, который толкнул своей волной, казалось бы, уже незыблемо стоящий

корабль, и плечики закачались. Николай невольно остановил этот маятник. В это время

объявили построение и он, захлопнув каюту, заспешил на бак, где дежурный из вновь

произведенных в старшины с еще неестественной строгостью наблюдал, как выравнивается

шеренга.

– Товарищи, сегодня, по окончании срока службы, от нас уходит радист – старшина

первой статьи, радиотелеграфист первого класса, коммунист Бояркин Николай Алексеевич, –

сказал командир. – Долг перед Родиной он выполнил честно!

В таких случаях командир был краток. В задумчивости он прошелся перед строем, но

команда следила не за ним. Все смотрели на Бояркина.

– Ровняйсь! Смирно! – скомандовал вдруг Осинин.

Все привычно, но с недоумением вытянулись.

– Старшина первой статьи Бояркин! – взяв под козырек, сказал командир. – От имени

командования кораблем объявляю вам благодарность за бдительную, добросовестную службу

по охране государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!

– Служу Советскому Союзу!

Как-то одновременно строго, по-мужски и теперь уж как бы неуместно, но от этого

особенно трогательно прозвучало это "служу".

– Спасибо, Николай, – добавил командир, пожав руку.

Эта последняя благодарность уже не будет занесена в личное дело. Но она-то,

конечно, и была самой главной. В строю заморгали и потупились. Бояркину удивительно

было видеть блеск в глазах товарищей. Сам он не волновался. Ни эта церемония, ни

ожидающий чемодан не могли убедить его в том, что он больше не вернется к этой жизни,

что через какие-то минуты перестанет видеть знакомые лица, бескозырки, тельняшки, не

будет слышать крика чаек и плеска воды. Слегка покачивало море, и все это было слишком

постоянным и реальным, чтобы могло окончиться.

Бояркину дали слово, и он не мог сообразить, что сказать. И Петька и все остальные,

кто уже уехал, сказали все.

– Знаете, ребята, я никогда вас не забуду, – тихо проговорил Николай.

Командир распустил строй, и Бояркина обступили. Вот они – все знакомые, свои и все

прощаются, быть может, навсегда. Кто приобнял, кто пожал руку. На трапе Николай козырнул

кормовому зеленому флагу и зашагал по каменному пирсу. Он знал, что сейчас из мощного

колокола на мачте должна загреметь "Славянка", записанная для таких случаев дна раза

подряд, Теперь Бояркин боялся ее, потому что даже когда уходили другие, она вызывала

дрожь. Но сначала, начиная с низких тонов, воздух разодрал, нарастающий плавными

приливами, вой сирены. Сильный звук полетел в сторону города, и его хватило еще и на то,

чтобы эхом вернуться назад. А из этого воя с сильных долей начала проступать музыка. Были

в ней и низкие басовые тона и высокие звуки, отвечающие самой нежной грусти. Музыка эта,

казалось, специально была создана для уходящих со службы, потому что в ней, как в

красивой заключительной формуле, умещалась вся военная жизнь со всеми ее полюсами, со

всеми нюансами, со всем, что оставило отпечаток в душе. Кто не прощался, не уезжал оттуда,

где много пережито, кому не играли "Прощание славянки", тот не может понять, как

значителен бывает этот марш. Каждой обыденной мелочи он придает необыкновенную

близость и одновременно подтверждает правильность каждого твоего шага. Душа

разрывается от этого противоречия. Наверное, каждый мужчина должен хоть однажды

испытать этот грустный и торжественный уход.

За уходившим следили и с других кораблей. Всем он был понятен, хотя всем казалось

невероятным – просто так взять и уйти из их такой размеренной, основательной жизни.

Бояркин оглянулся, и со своего корабля ему замахали бескозырками. Правильно ли все

это происходит? Николай даже засомневался во всем. Чемодан нес матрос Манин. Бояркину

хотелось пройтись одному, но Манин, ошарашенный уходом своего шефа, стал вдруг

непослушным и капризным, как ребенок.

В конце пирса, у поворота, за которым море должно было скрыться, Николай сел на

теплую железобетонную плиту. По бортовому номеру отыскал свой корабль. Хотелось

запомнить его весь: антенны, надстройку, пушки и торпедные аппараты. Несмотря на

присевшего рядом Манина, Бояркин словно вышел из зоны провожания, которая кончилась

там, где смолкла музыка, и чувствовал себя уже освобожденным от всего. Сейчас на корабле

так же, как после ухода других, понемногу успокоятся и, уткнувшись в телевизор, обо всем

забудут. Да и как иначе? Так и должно быть. Сегодня у них отдых, а завтра – ремонты,

политзанятия и все, что положено.

Манин вдруг тяжело задышал и захлюпал носом.

– Как же я-то, – пробормотал он, – я же не смогу работать.

– Ну, хватит! Иди к черту! – оборвал его Николай, вставая. – Еще мне же и жалуешься.

Многие советовали морду тебе начистить. Твое счастье, что я слишком добрый. Но хоть

теперь-то ты будь мужиком! Пойми ты, в конце концов, хоть что-нибудь на этом свете. Тебе

сколько? Тебе ведь уже девятнадцать лет!

Бояркин миновал продовольственные склады, миновал волейбольные площадки,

окруженные тополями, где иногда играли с ротой обслуживания, но выиграли всего однажды,