Молодой Ленинград ’77

— Бабушка твоя бодра и здорова. День-деньской трудится, что твоя пчелка. Шлет тебе большой привет, — за чаем говорил Ованес (так называла нашего гостя его жена). — Ты, Геворг-джан, небось рад, что к тебе приехали из родного села? — умиленно продолжал он. — Знаю, знаю, что рад. Можешь об этом не говорить, — не дав мне открыть рта, сказал он.

Обязанности гостеприимного хозяина есть обязанности, и никуда от них не уйдешь. Я показал им город, а затем Эрмитаж. Притихшие, они медленно, зал за залом осматривали Зимний. Когда очередь дошла до помещений, где экспонируются произведения западноевропейского искусства, первые же обнаженные статуи и картины «ню» вызвали у дядюшки Ованеса сильнейшее негодование:

— Геворг-джан, сын мой, куда ты нас привел? Почему здесь столько голых баб и мужиков? Асмик, Эдик, проходите быстро, нечего глазеть на этот срам!

Но, проходя через зал Рембрандта, мы увидели знаменитую «Данаю», от которой дядюшка Ованес с ужасом отшатнулся:

— Тьфу! Ишь, бесстыжая, разлеглась, ни стыда ни совести! Пошли отсюда, Геворг-джан, здесь не место порядочным людям!

— Дядюшка Ованес, это же музей. В этих картинах художник изображает красоту женского тела.

— Это чтобы весь мир пялил на нее глаза? Да женщина даже мужу не должна показываться в таком виде, — яростно возражал он. — Нет, не то говоришь, Геворг, не то.

Два дня спустя после экскурсии в Эрмитаж я попал под сильный дождь, внезапно поливший после трехдневной жары, и вечером то и дело чихал.

— Ты слышишь, Асмик? — спросил дядюшка Ованес свою жену.

— Что?

— Как чихает наш Геворг?

— Слышу, Ванес, не глухая.

— Да ведь он чихает точь-в-точь как наш Эдик! — радостно воскликнул дядюшка Ованес. — Вот что значит родная кровь! Во всем она сказывается.

А на следующий день, за обедом, когда я попросил Варю не класть мне в суп луку, дядюшка снова радостно воскликнул:

— Асмик, ты видишь! Точь-в-точь как наш Эдик. Он ведь тоже не любит в супе лук!

— Оно и понятно, дядюшка Ованес, не чужие, а родственники, — не сдержав иронии, сказал я.

— Вот-вот, и я говорю то же самое, — серьезно сказал дядюшка Ованес. — Родная кровь всегда скажется, хочешь ты этого или нет.

Был конец июля, когда дядюшку Ованеса, его жену и сына мы проводили в аэропорт и они благополучно отбыли в Дзорагет.

В августе с приветом от бабушки к нам приехали еще несколько нежданных гостей. Но нас это мало стало беспокоить, поскольку к концу лета у Вари и у меня выработался условный рефлекс: просыпались в пять утра — время прибытия ереванского самолета — ив половине шестого, умытые и одетые, по первому звонку открывали нашим гостям дверь.

В конце туристского сезона — в сентябре — с приветом от бабушки приехали еще двое. Муж и жена, симпатичные люди средних лет. Его звали Карапет, ее — Шогик.

Особенных хлопот Карапет и Шогик нам не причиняли, потому что оба довольно хорошо говорили по-русски. Да и раскладушки с постелью мы уже просто-напросто не убирали. Так и стояли они в общей комнате в ожидании очередных дзорагетцев.

Пожив с неделю, Карапет и Шогик начали собираться в обратный путь.

— Карапет, у меня к тебе просьба, — начал я, держа в руке традиционную коробку с трюфелями для бабушки.

— Говори, Геворг-джан, говори. Я для тебя горы сверну.

— Горы сворачивать не стоит, — сказал я, — а вот повезти моей бабушке эту небольшую посылочку я тебя попрошу.

— Вай, почему не повезти? — с радостной готовностью ответил Карапет. — И посылочку повезу, и привет от тебя передам, и как ты тут хорошо живешь, расскажу. Как приеду, первым делом отправлюсь к ней и… постой, а как твою бабушку зовут, из чьих она? Ты адрес, фамилию и имя написал?

— Что-о?! А разве вы не от нее приехали? Не из Дзорагета? — пораженный, спросил я.

— Нет, Геворг-джан, — несколько смутившись и почесав в затылке, ответил Карапет, — мы из соседнего с Дзорагетом села, из Оратага — соседи ваши.

— А откуда же вы взяли мой адрес?

Вместо ответа Карапет повернулся к жене:

— Ахчи, у кого ты взяла адрес нашего Геворга?

— Как у кого? — переспросила мужа Шогик. — У сестры моей. Она замужем в Дзорагете. Перед отъездом была у нее. Она дала адрес Геворга и сказала: «Только когда поедете к Геворгу, не забудьте сказать ему, что бабушка его здорова и передает большой привет».

СВЕТ ТВОИМ ГЛАЗАМ!

Хотя стоял прекрасный летний день, с самого утра нам всем было не по себе — мы с братишкой угрюмо слонялись под тутовыми деревьями, а Мец-Майрик ходила по двору как в воду опущенная. И лишь время от времени, заслоняя рукой глаза от солнца, она всматривалась в противоположный склон горы, где дома террасами спускались вниз, к ущелью, — весь день оттуда доносились к нам леденящие душу плач и причитания.

— Ахчи, Сопан, не знаешь, что за плач у Меликянцев? — спросила Мец-Майрик свою подружку, когда та заглянула к нам. — И двор почему-то у них полон народу… — и она снова посмотрела на противоположный склон горы.

— А ты что, не слыхала? Сегодня утром Ашхен Меликянц получила Черную Бумагу на сына… Вот она с горя и рвет на себе волосы…