Молодой Ленинград ’77

Фон Гросс осмотрелся, прикидывая, как поудобнее устроиться. Откинув полы френча, сел на ствол поваленного ветром вяза. Поставил ногу на лежавший рядом небольшой камень-валун, поросший бархатистым зеленовато-коричневым мхом. Выжидающе посмотрел на распростертого перед ним бойца.

— Ви ист дайн наме? — спросил он так, как учитель спрашивает у прилежного ученика выученный урок.

Голос у офицера звучал вкрадчиво. Стараясь довести до пленного всю суть своего незамысловатого вопроса, он произносил слова медленно и четко, каждое в отдельности. Федор немного понимал по-немецки. Учил в школе. Да и в разведке приходилось сталкиваться. Он без труда понял вопрос. Простейшее дело — спрашивают имя. Мог бы не стараться этот пижон так приглаживать слова. Яснее ясного — на каждом допросе прежде всего спрашивают фамилию, имя, отчество. Даже если они известны. Ничего особенного в этом нет. Вроде знакомства. Может, ответить?

Конечно, лучше бы в открытую. Смотрите, мол, и знайте, что я — рабочий человек, кронштадтский матрос Федор Власов. Да, я боец Красной Армии, разведчик! И плюю на вас, поганых фашистов, с высокой колокольни, хоть и лежу перед вами прижатый к земле. Лежу не потому, что трус или побежден, а потому, что получил тяжелые раны в честном бою… Сказать, отвести душу, а там — будь что будет.

Но нет, нельзя. Не должны узнать враги, что он — Власов. Что ходил в разведку и отстал от своих пятерых друзей. Это уже ниточка, за которую могут ухватиться. Не давать. Разумеется, они не глупые и кое о чем догадываются. Ну и пусть. Пусть думают что хотят. А он будет молчать. Документов разведчики не носят, значит, и говорить не надо. Слова, сказанные на допросе, тоже документ. Молчи, Федор, будто ты онемел. Будто ничего не слышишь.

Штурмфюрер выдержал паузу.

— А-а, ты по-немецки не понимайт, — спокойно резюмировал он. Словно и не рассчитывал сразу получить исчерпывающий ответ. — Тогда я немного могу по-русски. Ты говорийт по-русски?

Вопрос прозвучал издевательски. Комедия кончилась. Начинался настоящий допрос.

Фон Гросс резко встал. Медленно прошелся по полянке. Закурил. Снова приблизился к Власову. С иронией в голосе спросил:

— Ну. Как есть твое имя? Кто есть ты?

Все-таки очень досадно, что нельзя сказать этому лощеному, исходящему самомнением фашистскому офицеру свое имя и профессию. Тогда немец сразу понял бы, что его потуги напрасны. И все бы кончилось мгновенно. Впрочем, нет, не кончилось бы. Добившись ответа на один вопрос, фашист с еще большим рвением стал бы добиваться ответа на второй, И на третий, четвертый… Лучше молчать, Федор.

— Ты не желайт говорийт, — с сожалением констатировал штурмфюрер. — Но я имейт терпений. Я есть спрашивайт. Мне надо необходимо получайт ответ.

— Ничего ты не получишь, — прошептал Федор, почти не разжимая побелевших губ. — Зря время теряешь.

Скорее, это был стон, в котором нельзя разобрать ни слова.

Но фон Гросс обрадовался и стону. Хоть что-нибудь выжать из этого упрямца.

— Как? Что ты говорийт? — оживился он. — Повторяйт.

На лице фон Гросса появилось даже подобие улыбки. Но, встретившись с ненавидящим взглядом Федора, он понял, что радоваться нечему. Похоже, пленный издевается над ним.

— Ты не желайт? — язвительно спросил он. — По-немецки не понимайт. По-русски не желайт. Придется помогайт, Я имейт хороший помощь.

Федор закрыл глаза. Кажется, дело приближается к развязке. Ненадолго же хватило медоточивого гитлеровца. Торопится…

В памяти всплыли картины недавнего прошлого. Изборожденное морщинами, но по-прежнему ласковое лицо матери. Прощальный поцелуй Зины, крепкий, долгий. И полушутя-полусерьезно сказанные слова: «Не забывай, пиши почаще». Как можно забыть? Даже здесь, во вражеском плену, на пороге смерти он ясно представляет ее озорную улыбку, ласковые глаза, кудряшки шелковистых волос, выбивающихся из-под косынки.

Расставаться с мечтой не хотелось. Но Федор пересилил себя и открыл глаза.

По-прежнему трепетали над ним осенние листья. Облака медленно рассеивались. Между ветвями скользнул оранжевый пучок солнечных лучей. И опять спрятался, будто испугался происходящего на земле.

Штурмфюрер стоял в излюбленной позе. Сразу видно — кадровый вояка, любит работать стоя. Правую ногу, обтянутую лакированной кожей сапога, держит на валуне, попирая его древнее происхождение своим величием и абсолютной властью.

Рядом с офицером — три солдата. Стандартные, не выражающие мыслей и чувств лица. Пьяный туман в глазах.

И готовая взорваться лесная тишина вокруг. Хоть бы какой-нибудь жалостливый чибис издал свой пронзительный зовущий крик в знак приближения опасности!

— Я не хотел делайт тебе болно, — штурмфюрер все еще пытался скрыть свое раздражение и говорить примирительным тоном. — Но теперь надо необходимо говорийт. Ты желайт имейт нормальный беседа?

«На кой черт с тобой разговаривать, — мысленно ответил Федор. — Не о чем нам беседовать, фашистская морда».

Вслух Власов не сказал ни слова, но фон Гросс прочел ответ в его глазах.