Молодость

Степан присел на корточки и обнял их, растроганный до слез… Он развязал дорожный мешок и достал гостинцы, испеченные сердобольной Ильинишной. Дети охотно разобрали румяные пряники, подслащенные сахарином, помятые груши и яблоки.

Аппетитно жуя пряник, Костя обхватил свободной руч чонкой шею Степана и прошептал:

— Папа, ты с войны?

— С войны, сынок, — ответил Степан, поднимая на руки ребенка и радуясь, что все получилось так хорошо.

— Немцев побил? — Побил, побил!

— А лепешки еще у тебя в мешке есть?

— Есть, милый.

В это время к Степану подошел Петя, взглянул все так же исподлобья и заговорил ломким, стесненно-обидчивым голосом:

— Тебя послал дядя Серго? Почему он сам не приехал? Обещал в письме, а не приехал?

— В каком письме?

— Вот в этом, — и мальчик не спеша извлек из кармана своей потертой курточки синий распечатанный конверт с официальным грифом: «Чрезвычайный Комиссар Юга России».

Степан развернул узенький листок бумаги, очевидно, вырванный из записной книжки. Торопливым, размашистым почерком Серго Орджоникидзе посылал сердечный привет и горячее поздравление Ивану Быстрову по случаю благополучного возвращения на Родину. Он коротко сообщал о тяжелых боях с белогвардейцами под Ростовом и Тихорецкой, на Тереке и Сунже и выражал надежду скоро увидеть старого друга.

Степан закрыл рукой глаза. Ему стало ясно, что Орджоникидзе еще находился в полном неведении относительно дальнейшей судьбы питерского большевика.

— Дядя Серго занят, — сказал Степан и погладил Петю по головке. — У него на Кавказе много хлопот с нашими врагами… А разве я тебе не нравлюсь?

Петя внимательно посмотрел в глаза Жердеву, вздохнул и молча опустил длинные ресницы.

Остаток дня Степан провел в райсовете, оформляя документы. И только поздно вечером повез детей на вокзал. Петроград сверкал в тумане огнями проспектов. Над черными водами рек и каналов висели сказочные мосты. Люди встречались редко. Степану казался этот город исполинским кораблем в лиловом океане, уплывавшим на край света.

Дети, закутанные в старенькую одежонку, оглядывались вокруг тихо и серьезно. Они прощались с родным городом, прощались с матерью, оставшейся на погосте, и большая недетская грусть застыла в их бледных лицах.

У вокзала Степан неожиданно столкнулся с высоким человеком, одетым в драповое пальто и мягкую шляпу. Человек блеснул дымчатыми очками и показал в улыбке длинные зубы. Это был американец Боуллт.

— Хелло! Мистер Жердев! — воскликнул он изумленно. — И сюда приехали с поездом хлеба? Нет! О, какие славные дети! Это ваши? Поздравляю — вы счастливый отец.

Степан, конечно, не знал о том, что Боуллт примчался в северную столицу с особым заданием президента Вильсона, что здесь уже орудовал в прибрежных фортах его английский коллега Поль Дьюкс… Но чем больше янки рассыпался в любезностях, тем меньше словесная шелуха заслуживала у Степана доверия. Отчетливо помнил Жердев знойный июльский день в Москве и трех беглецов под тенистыми липами сада… Разумеется, не случайно тогда корреспондент «Нью-Йорк таймс» очутился среди мятежников!

— Вы и здесь охотитесь за сенсациями? — спросил Степан.

— Такова моя профессия! Надеюсь получить у вас интервью, мистер Жердев?

— Давайте лучше в следующий раз — я очень занят.

— А долго ли придется ждать? — с недоумением поднял брови Боуллт.

— Там увидим. В народе говорят: две встречи было, третьей не миновать!

Боуллт двинул челюстями, точно глотая непрожеванный комок, однако учтиво притронулся рукой к шляпе.

«Если эта кочерга мне снова попадется, то мы уж не расстанемся так просто», — подумал Степан.

Он едва успел посадить детей в вагон, как паровоз оглушил пронзительным свистом и за окнами поплыли вокзальные платформы, воинские теплушки, обклеенные выцветшими плакатами. Поезд, содрогаясь, шел навстречу темной, осенней ночи.

Глава одиннадцатая

Очнувшись, Ефим увидел над собой дырявую крышу сарая, за которой сияли полночные звезды. В разных концах деревни, надрываясь, орали петухи. Разбуженные со баки с громким лаем выбегали на огороды, и среди них басовито гавкал старый бритяковский Полкан.

«Надо уходить! — подумал Ефим. — Убьют! Растерзают в клочья!»

И впервые спросил себя:

«Куда уходить?»

Шум и звон росли и множились в висках, Звезды стали гаснуть. Ефим кусал губы, собирал остатки сил. Не поддавался жгучей боли и страшной, всепокоряющей слабости. Однако, закрыв глаза, он тотчас начал проваливаться и лететь куда-то, ему уже было все равно.

— Убили! Совсем убили, ерша им в глотку! — ворчал надоедливо сиплый голос. — Убили наповал! Шустёр был племянничек, в руки не давался, ан пуля-то догнала…

Ефим узнал голос Васи Пятиалтынного, своего дяди с материнской стороны, и долго не мог понять, что произошло. Если его убили, то почему же он слышит эти слова? Он повернул голову и увидел одноглазого старика с пегой бородой и подпаленными цигаркой усами, сидевшего рядом на сене.