Молодость

— Совсем убили, — повторял Вася Пятиалтынный, поднося к губам Ефима стакан мутноватой влаги. — Эх, распропастись ты пропадом — такая планида… Докатились! Пей, говорю, фруктовую — из виндерок гнал! Эта мертвых должна подымать.

Ефим хотел что-то спросить… глотнул самогонки, закашлялся и потерял сознание. Затем он, не приходя в себя, стал метаться, срывать бинты, звать на помощь… Пот лил с него ручьями. Рана пылала. Искусанные и запекшиеся губы потрескались.

Иногда он лежал с открытыми глазами, ничего не видя, не понимая. Вася Пятиалтынный ножом раскрывал ему стиснутые зубы, чтобы влить в рот ложку редечного соку или калгановой настойки.

Наконец жар утих. Дыхание стало ровным. Прозрачно-желтый, с тонкими руками, Ефим походил теперь на подростка. Он почти беспрерывно спал, а пробуждаясь, молча слушал дядю, сокрушавшегося над его судьбой.

— Что мне с тобою делать, толкуй? — спрашивал одноглазый. — Отряды носятся по деревням! Хлеб ищут, скот и разное добро отнимают у тех, кто на город ходил!

А таких, как ты, на месте приканчивают! Степка при езжал — злее пса рыскает, проклятый! Про тебя на сходе речь вел: ловите, мол, или бейте, где попадется!

Старик не отходил от племянника. Однажды ночью перетащил раненого в омшаник, поближе к избе, с глаз долой. Не то приметят — беда!

Жил Вася Пятиалтынный одиноко, похоронив одну за другой трех жен. Дети были взрослые: дочь Алена замужем в Татарских Бродах, сын Севастьян работал пекарем в Орле, а теперь где-то воюет. В свое время Пятиалтынные были в числе богачей. У них имелось двенадцать десятин земли, сад, пасека. Но год от года Вася стал загуливать сильнее, потерял в какой-то потасовке глаз и при помощи кумовьев да всяких знакомцев, любивших попьянствовать на чужбинку, живо промотался.

Так обманула жизнь, надсмеялась судьба. Раньше сам Афонюшка Бритяк почел за честь породниться с ним, женившись на его криворотой сестре, а теперь все откачнулись. Даже собственный сын, говорят, поносил отца нехорошими словами…

Обнаружив Ефима у себя в сарае, Вася Пятиалтынный сначала испугался, потом обрадовался. С одной стороны, очень опасно скрывать мятежника, с другой — старика обуяло горделивое сознание, что именно к нему, осмеянному и забытому всеми, пришел раненый племянник. Целые дни проходили в хлопотах. Пятиалтынный выглядел бодрее. Посверкивая вытаращенным глазом, хихикал и глумился над Степаном.

— Побегай… Это тебе не самогонные аппараты ломать! А меня не тронь — я на город не хаживал!

И действительно, никто к Васе Пятиалтынному не заглянул. Да вообще жизнь, взбаламученная восстанием, постепенно утихла. Люди старались забыть о непоправимо жутком вчера, вернуться к делам и заботам трудовых будней.

Ефим лежал целыми днями без движения, прислушивался к голосам на деревне. Он безошибочно определял, чем занимались жердевцы. Работы, сменявшие одна другую, будто листочки календаря, приближали неотвратимую осень. То с поля доносился звон косарей и характерное стрекотание жаток. Потом заскрипели подводы, груженные снопами… Мощным гулом отозвались им на токах молотилки, яростной дробью ударили цепы. — Как там дома? — спросил однажды Ефим.

— Петрака зарыли. А меньшой — на манер твоего — в бегах, — проворчал старик. — Аринка, сказывают, побывала в тюрьме. Нашкодила с Клепиковым, дуреха!

Ефиму хотелось узнать о здоровье отца. Вася Пятиалтынный догадался, мотнул серой бородой:

— Емельяныч поправился, бог дал. Привезли. Чахлый дюже — подкормить бы, да все выгребли и Мархавка от рук отбилась. Лается, камнями в окна пуляет!

— Изведут батю комбедчики…

— Толкуй! Сейчас у них новых бед на семь лет! Старое быльем поросло!

Разноголосо кричали грачи, кружась над деревней и скопляясь в огромные стаи для дальних перелетов. По утрам на омшаник пробирались заморозки, стонал и выл северный ветер. Затем выпал снег.

Ефим пробовал вставать… Нет, силы покинули его и, должно быть, надолго. Рана гноилась. Предстояли тяжкие месяцы борьбы с недугом. Зачем? Не проще ли разрядить маузер в висок?

Он потянул из кобуры светлую костяную ручку, привычным движением дослал патрон… Черт возьми, до чего просто решается запутанное дело!

Но кто это там? В просвете приоткрытой двери ссутулилась фигура Васи Пятиалтынного. Глаз лукаво прищурен, на одутловатом лице пьяная ухмылка.

— А почему, пропащая ты голова, о семье не спросишь? — придвинулся старик. — То есть, о собственной семье? Пущай жена — не жена, а от родной кровинки не отказывайся!

— Чего? — не понял Ефим.

— Настька тебе дочь принесла, вот чего! Не слыхал? Поздравляю! Давай-ка, по христианскому обычаю, горло промочим!

И поднес наполненный первачом стакан. Ефим медленно, дрожащей рукой, заложил маузер обратно в кобуру. Взял стакан и выпил до дна.

— Молодец! — восхищенно крякнул одноглазый. — Это ли не лекарство? Толкуй! Фруктовая — из виндерок — мертвых подымает! Только ею и выправил тебя! А дочь, ей-богу, хороша! Видел нынче — приехали к Тимохе Жердеву всей оравой.

Он махнул рукой, хмелея:

— Пущай будет дочь! Какой убыток? Теперь на кажную живую душу земли поровну дают!