Молодость

— Раньше воевали пиками да саблями. Теперь придумали пушки, пулеметы. Чтобы не поодиночке, а целыми ворохами народ класть! Неужто и жить иначе нельзя?

Степан повернулся к отцу.

— Вот мы и хотим жить иначе. Народ никогда не начинал войны, ее затевают богатеи! Заметьте, каждую войну называют последней, а вся история человечества есть история войн. Нас избавит от этих ужасов коммунизм! Они, — указал Степан на детей, — будут свободны по-настоящему.

Степан был во власти новой идеи, затмившей в нем остальные чувства, идеи созидательной, трудовой. Сначала он вынашивал ее в себе, затем поделился с Николкой и Настей, а сегодня решил сообщить родителям.

— Мы к вам, в Жердевку, не надолго, — начал Степан, взглянув на жену, как бы удостоверясь в необходимой поддержке. — Решено в гагаринском имении организовать сельскохозяйственную коммуну. Сейчас там пригрелся один тип… делами правит скверно.

— Коммуну?.. — неуверенно переспросил Тимофей. А Ильинишна только рукой повела, будто желая и не смея отогнать эту новость, грозившую ей разлукой с сыном.

— Да, папаша! Создадим коллективное хозяйство тружеников, которые вчера работали на бритяков и Гагариных, а завтра станут работать на себя.,

Он с увлечением говорил, какая великолепная земля предоставляется в распоряжение коммунаров! Какой лес! И сад, и дом, и надворные постройки! Для начала во всяком случае этого достаточно.

Тимофей слушал и соглашался: куда там! Барская вольница, есть к чему руки приложить… Но шуточное ли дело — бросить родное гнездо, податься на чужбину!

К вечеру около избы стали собираться жердевцы. Всем хотелось взглянуть на Степана, занимавшего такой высокий пост, и на его выросшую семью. Ребятишки вертелись перед окнами, бабы ныряли в сени. Мужики долго откашливались за дверью, словно испрашивая позволения, степенно входили в избу.

— Не помешаю? — краснея от смущения, задержался на пороге новый председателъ сельсовета Роман Сидоров, высокий, с богатой пепельно-сизой бородой.

— Милости просим, — Ильинишна встала с лавки, уступая место.

Но Роман, поздоровавшись, остался из Почтения к уездному начальству на ногах.

Прибежал Чайник.

— С новиной вас — раз, с филлиповкой — преддверием рождества — два, с прибавкой семьи — три, — зачастил Чайник, помчавшись по избе и успевая на ходу выпить из кружки квасу, выхватить с загнетки на прикурку уголек и осмотреть барашек Степановой шапки.

— Ты все тот же балабол, Тарас! — усмехнулся Тимофей.

— По Тараске салазки, по Ермошке гармошка, по дураку шлык! Я не один — эх-ма! Таких еще целая тюрьма!

Пришел Алеха Нетудыхата, черный, будто вымазанный дегтем, а четыре его сына, тоже черные, приземистые, задержались с девками в сенях. Пришли братья Адоньевы: хромой Архип и краснощекий, точно женщина, Проняка.

Все это был народ осторожный, имущий, хотя и не богатый, трудом добывший себе маленькое крестьянское счастье и не рисковавший им понапрасну. Степан не помнил, чтобы кто-нибудь из них выступал на собрании. Они всегда стояли в толпе и прислушивались к другим. И на город не ходили, отсиживаясь в хлебах.

Мужики разобрали привезенные Степаном газеты. Со смехом и удивлением рассматривали нарисованного буржуя, у которого вместо брюха — куль золота.

Беседа шла медленно, издалека, с перекуром.

Степан обрадовался мужикам. Он как раз думал, что хорошо бы потолковать о коммуне с жердевцами, не собирая специального схода.

Глава четырнадцатая

Распахнув дверь на веранду, Гагарин крикнул:

— Стой! Руки вверх!

— Сдаюсь, полковник… не делайте мне второй пробоины в груди, — глухо и насмешливо ответил слабый голос.

— Кто вы такой? — удивился Гагарин, почувствовав что-то неприятное в словах пришельца.

Тот молча оттолкнул руку с браунингом, направленным в него, шагнул через порог. И здесь, в освещенной комнате, пошатнулся… Под расстегнутой гимнастеркой виднелись бугристо накрученные полотенца, уродующие фигуру незваного гостя.

Гагарин высоко поднял брови.

— Ефим?

— Виноват… не по форме… да что поделаешь? Беда одного рака красит! — криво ухмыльнулся Ефим и вдруг озлился. — Там у вас какая-то балда вздумала из ружья палить… Жаль, если я в потемках обмишулился — был бы покойник!

Он не оглядывался и потому не видел, что бледный, перепуганный Витковский едва держал двустволку в дрожащих руках.

У Гагарина отлегло от сердца. Хорошо, что тревога кончена и можно не менять намеченного плана.

«Ох, нанесло же их на мою голову, — думал Витковский, медленно приходя в себя. — Слава богу, работников нет… Долго ли до беды?

Закрыв дверь на ключ, он приготовил чай, и все расположились за столом. Ефим полулежал в кресле, потный, обросший жесткой рыжей бородой. Дышал с хрипом, грудь тяжело поднималась и опускалась.

— Вам не повезло больше всех, — с участием заговорил Гагарин, желая найти дозволенную обстоятельствами форму для беседы.

Но Ефим принял это за намек на его отношения с Настей… и ничего не ответил.