Молодость

Шеренги дрогнули в последний раз — головы прямо, штыки выдвинулись вперед, — и все замерло. Пригожим, довольный четкостью исполнения, еще больше подтянувшись, пошел навстречу начальнику твердым шагом, с застывшей ладонью у козырька. Однако человек в романовском полушубке с неудовольствием поморщился: — Вольно, вольно…

Он высокомерно сунул командиру роты вынутую из кармана теплую и мягкую руку и тотчас начал отчитывать. Красная медь лица его буквально полыхала. Круглые глаза, словно две холодные льдинки, смотрели в упор.

— Сразу видно царского прапора! Вам поручена маршевая рота, а вы собираетесь сделать из нее учебную команду! Шагистика! Муштра! Солдафонство! Для чего? Мы посылаем людей на фронт, а не на парад!

Вибрирующий голос его словно рыдал все громче, все сильней. Казалось, начальник готов был съесть этого злосчастного прапора.

— Разрешите вопрос, товарищ начальник? — и Пригожин слегка подался грудью, будто желая отстоять занятую позицию. — Разве Красной Армии не нужна дисциплина и боевая сноровка?

— Боевую сноровку сейчас получают, мой милый, под огнем противника! А в отношении дисциплины у нас есть жесткий революционный закон… Расстрел десятка мерзавцев скорее научит остальных службе в армии, чем ваши петушиные окрики!

Он прошел мимо роты, даже не взглянув на нее, снова повернулся к сопровождавшему Пригожину. И тот вдруг прочел в злых, холодных иссиня-блеклых глазах начальства немую угрозу.

«За что он меня?» — подумал Пригожий, стыдясь перед красноармейцами, которые, несомненно, все слышали и понимали.

Мысли невольно обратились к прошлому, отыскивая причину этого странного и обидного недоверия. Да, он служил прапорщиком в царской армии. Весной 1916 года, сдавая выпускные экзамены в реальном училище, Пригожий прочитал в газете список офицеров, убитых на русско-германском фронте. Среди них был его отец, штабс-капитан, давно уже считавшийся пропавшим без вести.

На следующий день Пригожий выехал из Орла на запад. Слезы матери терзали его сердце, но не могли остановить. Он поклялся отныне биться за родную землю, как бился и геройски погиб за нее отец. Проезжая на извозчичьей кляче к вокзалу, Пригожий прощался с раскинувшимся по берегам красавицы Оки городом, с улицами и домами, где жили школьные друзья, с белым булыжником мостовых, вымытым весенними дождями. Здесь провел он детство, на громыхающей трамваями Кромской, вытянувшейся чуть ли не до самой Ботаники, и, кто знает, вернется ли снова сюда?

Но он вернулся. Ровно через полтора года его привезла в Орел санитарная летучка, переполненная ранеными и контуженными — участниками июльской бойни. Октябрьскую революцию Пригожий встретил в госпитале, закованный в лубки, и понял только, что нет больше Керенского, на время затмившего свет тщеславием и бездарностью. Выздоравливающие офицеры спорили: с кем идти на фронт — с белыми или с большевиками? Затем дошли слухи о наступлении немцев на Украину и Петроград.

Пригожий оставил госпитальную палату и в тот же день, прихрамывая, явился в военный комиссариат на Пуховую улицу. Комиссар, просмотрев его документы, сказал:

— Вы освобождены от службы в армии. Чего же еще хотите?

— Я хочу служить Родине. Запишите меня добровольцем, товарищ комиссар. У меня есть знания и некоторый боевой опыт.

— Вы офицер?

— Окончил школу прапорщиков.

Подумав, комиссар написал ему направление в отдел всеобуча. И вот там-то Пригожий встретил этого совершенно непонятного ему человека, с медно-красным лицом и тяжелой осанкой — Лаурица.: Лауриц возненавидел его с первых слов, едва новоприбывший выразил желание ехать на фронт. То ли начальник всеобуча заподозрил, что в душе бывшего прапора таятся черные мысли измены, то ли не понравилась выправка и деликатные манеры, — Пригожий не понял. Он дважды сопровождал маршевые подразделения на юг, однако самому Пригожину каждый раз предписывалось, сда в людей во фронтовой резерв, незамедлительно вернуться к месту формирования. Лауриц держал его, словно горячего коня в жестких шенкелях.

И сейчас, приняв новую маршевую роту, Пригожий уже не видел перед собой лучшей перспективы. С затаенным бешенством смотрел он в спину удалявшегося начальника и ожесточенно тер перчаткой замерзшее ухо.

Глава девятнадцатая

А Лауриц продолжал шагать — руки в карманах полушубка, — пока не скрылся в главном подъезде. Он поднялся в кабинет, разделся и сел за стол, собираясь заняться делами пехотных курсов, которые помещались в этом здании.

— К вам, товарищ начальник, какой-то гражданский, — высунулась из-за двери прилизанная голова писаря.

— Гражданскими делами не ведаем. — Лауриц даже не пошевелился. — У нас воинская часть. Ясно?

— Так точно, товарищ начальник. Но, знаете, это такой гражданский — с горлом! Видать, из заводских!

— Что ему надо?

— Имеет к вам бумагу с резолюцией губкомиссара.

— Принеси.