Молодость

— Ежели вся округа поднялась — смерть за неподчинение… Что попишешь? Я вот сижу во ржи, а по спине черт борону таскает. Страшно! Может, оно правильнее сходить к городу — и с шеи долой! Мне власть худого не делала, и я ей не враг… Так только, для близиру со своими вилами пойду… — Он уже не мог удержаться. Глаза увлажнились навернувшейся слезой. — Вот она, Степан, рожь… Бессловесная, можно сказать, растительность. А подул ветер — и колосья в одну сторону, не то чтобы вразброд. Мужик под миром ходит. Ежели вся округа… Что тут попишешь? Живем по пословице: «Куда мир, туда мы!»

— Так что же ты прячешься?! — не сдержавшись, закричал Степан, и глаза его потемнели. — У тебя все уж решено и оправдано! Иди за своими вилами… Там встретимся! — Он указал рукой в сторону города и зашагал прочь.

Огрехов смотрел ему вслед жалостливо и виновато. Вдруг спохватился:

— Табачку-то, Степан… Возьми хоть на закурку! У меня хороший, с донничком!..

Степан не оглянулся. Он с отвращением плюнул и крепко выругался.

«Когда мы брали у Бритяка хлеб, — думал он, — Огрехов прятался. Теперь кулаки взбунтовались, — тоже прячется. Рассчитывает, к какому берегу выгоднее пристать!»

Укрываясь за скатами Феколкиного оврага, Степан вышел к жердевским гумнам. На деревне, безлюдной и тревожной, лаяли собаки, кудахтали куры, блеяли во дворах голодные овцы. Здесь хозяйничали мятежники. И хотя дело происходило среди белого дня, Степан надеялся пробраться домой незамеченным.

Он потонул в духмяной зелени конопли. Через густую чащу ее виднелась усадьба Волчка. У подъездного сарая стояла оседланная лошадь. Нащупав за поясом наган, Степан пригнулся и пошел к своей избе.

Ильинишна ахнула, увидев Степана. Лиловые бескровные губы ее зашептали молитву. На морщинистом лице выразились радость и страдание… Ведь она еще не имела в жизни случая радоваться приезду сына без того, чтобы не болеть за его судьбу.

— Степушка… родимый ты мой! — она сразу заплакала и с опаской дотронулась до его бороды. — Ай приклеенная?

— Нет, мама, выросла. Я хворал в Москве.

— Святые угодники, да что ж я стою, дура старая? Ты ведь голодный! В чем душа… Сейчас печь затоплю, картошки подрою! Хорошая нынче картошка…

Торопясь, она сунула в печь охапку соломы и побежала в огород.

— Пришел, служивый? — прогудел Тимофей едва слышно, и Степан заметил на печи землистые ноги в ряднинных штанах. — На войну меня требуют… Ты, мол, по приказу подходишь. Тебе, дескать шестидесяти нету.

— Ты слез бы, папаша.

— Не осилю, сынок. Круто спускаться. Окончательно, выходит, занемог. Да я тебя отсюда хорошо вижу.

Тимофей закашлялся, плюнул куда-то в угол и слегка застонал. Степан снял его, костлявого и беспомощного, как ребенка, усадил на скамейку. Старик оправдывался:

— Ты не думай, служивый, что я струсил… Ей-богу, немогота на печку загнала. Я пошелбы к ним, подлецам… Чтобы кишки выпустить лиходею Клепикову. Эх, была б прежняя сила!..

Ильинишна принесла в фартуке молодой картошки. Рассказывала между делом новости и отвечала на Степановы вопросы. Сообщила, что Бритяка увезли в больницу, но вряд ли поправится.

Сильнее всего волновал ее слух о прозрении Адамова. Потап Федорович, вот уже два десятка лет определявший вещи на слух и на ощупь, вдруг крикнул за обедом жене:

— Оделась бы поскромней, чего бога гневишь красным цветом? Молиться надобно! Христос близко!

Затем вышел на улицу и разругал извозчика:

— Отпусти чересседельник, кобылу надсадишь! Перед богом, слышь, и за людей и за скотину придется ответ держать! Он тут, рядом!..

Рассказывая об этом Степану, мать со страхом поглядывала в окно и прислушивалась… Издалека доносился глухой набат, нагоняя на сердце стужу.

— Адамов, чуешь ты, ходит по деревням, антихристом пугает… Ежели, говорит, большевиков не перебьете, всех опечатает.

— Ну, это понятно, — усмехнулся Степан, — у них с Клепиковым одна сделка.

Тимофей насупил брови:

— Про Адамова давно известно, что он зрячий. С хитростью человек, только и делов. Когда купцом был — за приказчиками лучше удавалось подсматривать. Потом спирто-водочный завод купил… Ходит по цехам, палочкой об пол постукивает. Рабочие при нем — ха-ха да хи-хи. Глядишь, выпьет кто, или что скажет… А на другой день этого малого с завода по шапке.

На минуту в избе стало тихо. Кто-то громыхнул в сенях щеколдой. Все трое посмотрели на дверь. Степан негромко спросил:

— Гранкин дома? Мать замахала руками:

— Никого нету. Скрылись — и Гранкин и Матрена… Я ребятишек хожу кормить, маленькие у Матрены-то.

Она посмотрела на сына, плечистого, светлоглазого, и поняла его немой вопрос. Опустив голову, промолвила:

— И Настя скрылась…

В это время щеколда в сенях снова громыхнула, и на пороге избы остановилась Аринка. Она задыхалась от бега. Со злобной решимостью сверкнула глазами на Степана:

— Явился?!

— Только не к тебе, — спокойно ответил Степан.

— Об этом ты еще пожалеешь, — Аринка переступила порог и показала на окно. В горле у нее клокотал злорадный смех: через большак вразброд шли к избе вооруженные мужики.