Молодость с нами

различные новости, которые волнуют общество нашего города, выразить какое-нибудь неудовольствие по

поводу того, например, что мои галоши кто-то сдвинул с места. В коммунальной квартире надо непременно

затевать скандальчики, но небольшие и по пустякам. Тогда не назреет крупного, непримиримого скандала. Если

вы, например, будете жить тихо, ни к кому не приставая, скромно, корректно, соседи это воспримут как

высокомерие, как нежелание иметь с ними дело. Тогда вы, конечно, пропали. Вас возненавидят. Мелкие

скандальчики служат громоотводом и укрепляют единство коммунальных жильцов. Я прекрасно знаю быт

коммунальных квартир, я привык к нему, я его полюбил.

— Вы знаете, Александр Львович, — сказала Людмила Васильевна, — ваша речь мне напомнила одного

товарища, о котором мне на днях рассказывали. Он тоже всю жизнь прожил в коммунальной квартире и много

лет воевал за то, чтобы ему дали отдельную квартиру. Он писал всяческие заявления во все инстанции, он писал

кляузы на соседей, старался выжить их из квартиры, которую мечтал захватить всю целиком себе. Он

радовался, когда кто-нибудь заболевал: авось, умрет и освободит площадь, которую можно будет высудить для

себя. Эта борьба превратилась в некую самоцель его жизни. Он изощрялся в способах и методах борьбы, жил

ими, думал о них, лелеял их. И что вы думаете? Ему наконец дали отдельную квартиру в новом доме.

Прекрасную квартиру. Но, видимо, было поздно. Лишенный привычного, с которым он сросся, без кляуз,

борений и дрязг, он зачах в отдельной квартире и через полгода умер.

— Сколько ему было лет? — спросил Белогрудов.

— Около пятидесяти.

— Вот, вот, самый опасный возраст. Врачи утверждают, что от сорока восьми до пятидесяти четырех

человек ни в коем случае не должен менять своих привычек, не должен менять образ жизни: ни бросать курить,

ни задумывать вновь жениться или разводиться, ни вот, значит, даже переезжать на другую квартиру. Это его

губит в таком возрасте.

— Ну что вы, ей-богу, сочиняете! — сказал Румянцев. — Вы типичный теоретик, Александр Львович. Но

не лезьте вы в теорию. Учтите, что теоретикам всегда попадает больше, чем практикам. И это правильно.

Практик, если и натворит ошибок, то это его индивидуальные ошибки, касающиеся его одного. А теоретик,

если он черт чего натеоретизирует, это же на тысячи умов произведет воздействие. Под этим теоретическим

воздействием не один человек, а тысячи людей натворят ошибок. Учтите, говорю, пожалуйста. Не

теоретизируйте. Ошиблись, допустим, со своими индейками, ну ладно, в одиночку ошиблись, испортили себе

одному желудок, сидите и один это дело переживайте. А вот с возрастом — поосторожней. Вы как пустите в

свет теорийку, все, кому от сорока восьми до пятидесяти четырех, разволнуются, перепугаются. И начинается.

Что бы человеку курить-то бросить, — нет, скажет, Александр Львович Белогрудов учит нас, что делать это

нельзя, опасно, опасно.

— Так это же не я учу. Врачи.

— Потом доказывайте: врачи или не врачи. Кстати, я ничего подобного от врачей не слыхивал. И вообще

я против, когда подо все, под всякую чепуху непременно теорию подводят.

— Ну как же! — сказал Павел Петрович, смеясь. — Без теории нельзя, без теории мы пропадем.

— Теория теории рознь, — возразил Румянцев. — И не говори ты, Павел Петрович, и не будем про это!

— Он назвал Павла Петровича на “ты”, и Павел Петрович увидел в этом знак доверия к себе, и от этого

дружеского обращения ему стало приятно.

— Не против теорий надо восставать, Григорий Ильич, — заговорил Белогрудов. — А против того, что

некоторые из нас, красиво теоретизируя, скрывают за этой ширмой полнейшее свое безделие, полнейшую свою

творческую и научную неспособность. Многие из нас привыкли к размеренному ходу жизни. Ломать его никому

не хочется. Всякая ломка связана с затратами энергии, умственных способностей, нервов, то есть самого себя.

Мы дороги самим себе, мы бережем самих себя. Это я в порядке и критики и самокритики. Я бы давно мог

восстать против того, что наш почтенный Красносельцев полтора десятка лет колдовал вокруг точек Чернова,

повторял работы прошлого века. Я бы мог обрушиться на тех, кто лодырничает и лишь прикидывается ужасно

занятым, обремененным. Но я не восстал и не обрушился, потому что в известной мере сам таков. Да, да, не

смотрите на меня удивленно. Я правды не боюсь. Меня надо трясти обеими руками, как яблоню, тогда с меня

посыплются зрелые яблоки.

— Опять теория, — сказал Румянцев. — Ну ни шагу без них.

— Это практика, практика! — крикнул разгоряченный Белогрудов.

— Я, товарищи, вы это знаете, сугубый практик, — заговорил Павел Петрович. — Но я, Григорий Ильич,

прекрасно понимаю значение теории. И кроме того, нельзя никогда забывать об индивидуальных особенностях

человеческого ума! Один ум прекрасно справляется с практикой, другой умеет сочетать и практику и теорию,