Молодость с нами

только спасибо и улыбаться. Это каждый может, и это ни к чему никого не обязывает. Это была самая

обыкновенная вежливость. А разве ему нужна какая-то вежливость? Костя хотел сложить клочки изорванного,

но они были такие мелкие, что никак не складывались. Писать новое письмо от уже не мог. В душе у него что-

то угасло, и опять была тоска. Ему казалось — он в этом опять был уверен, — что он смертельно ранен

неудачно сложившейся жизнью, что отныне перед ним только пограничная служба, только верность долгу. Ну

что ж, он будет верен долгу, всегда, вечно, люди еще увидят, кто он такой, каков он, пограничный офицер

Колосов. Костя взглянул в зеркальце на стене, сделал лицо холодное, гордое, надменное, лицо графа Монте-

Кристо, надел фуражку и вышел из комнаты на крыльцо.

Когда он вернулся в служебное помещение, было ровно четырнадцать часов ноль-ноль минут.

3

Работы над поисками жаропрочной стали для сверхмощных турбин развернулись вовсю; группа

Бакланова и Румянцева внесла в атмосферу института какую-то особую живость, создавалась обстановка,

способствующая исследованиям, творческому беспокойству.

В этой обстановке с удивительной отчетливостью стали видны те, кто тянул назад, кто громкими фразами

пытался прикрыть свою бездеятельность и жить старыми капиталами. Красносельцев принес какие-то справки,

из которых следовало, что в связи с повышенным артериальным давлением врачи рекомендуют ему длительный

отдых. Но когда Павел Петрович предложил ему пойти в отпуск, Красносельцев отказался: он любит отдыхать в

сентябре на Черноморском побережье. Бакланов хотел его включить в свою группу — Красносельцев и от этого

отказался, заявив, что ему надо основательно продумать новую тему, над которой он намерен работать в

будущем году. Целыми днями он сидел в институтской библиотеке или в кабинете Серафимы Антоновны.

Серафима Антоновна тоже, что называется, находилась в периоде перестройки. Скандальная история со

злосчастной разливкой стали на Верхне-Озерском заводе ее очень расстроила. После успеха с этой разливкой

метод подобного обобщения достижений производственников казался ей настолько плодотворным, настолько

эффективным и эффектным, что и следующую свою работу она вела такими же методами. Значит, надо или

отказываться от темы, которая почти разрешена инженерами завода № 3, что очень и очень плохо, или же войти

в группу этих инженеров на правах старшего консультанта, что несколько лучше, но все равно уже не так

хорошо, как бывало прежде, когда честь всех новшеств, всех открытий в ее отделе принадлежала только ей, ей,

ей одной, доктору технических наук, профессору-орденоносцу, лауреату Сталинских премий Серафиме

Антоновне Шуваловой. Красносельцев ее поддерживал, он говорил, что надо выждать время, надо иметь

побольше выдержки и терпения, — все образуется, все встанет на свои места. “Рано или поздно мы наведем

порядок в своем собственном доме”.

Павел Петрович не придавал особого значения тому, что в институте были недовольные переменами,

произведенными в последнее время. Он видел, что все перемены шли на пользу, на улучшение научной работы.

Он видел, что большинство этими переменами довольно; к нему чуть ли не ежедневно приходили сотрудники с

различными предложениями. Пришел и товарищ Ратникова — Жерихов, человек тоже молодой, но, в отличие от

Ратникова, нисколько не смущающийся.

— Не буду злоупотреблять вашим временем, — сказал он с ходу. — Сразу изложу суть дела. Дело в том,

что в современной мартеновской печи топливо расходуется до крайности нерационально. Факел пламени

располагается параллельно поверхности плавящегося металла. По сути дела, современная печь — это

полуотражательная печь: жар на металл отражается от свода. Я предлагаю ставить факел пламени

перпендикулярно поверхности плавящегося металла: сверху вниз, прямо на металл.

Предложение Жерихова показалось Павлу Петровичу очень интересным. Он сказал, что его надо будет

обсудить на ученом совете, пусть Жерихов подготовит объяснительную записку к своему предложению.

Все дни Павел Петрович был с людьми, принимал их в своем кабинете, встречался с ними в мастерских,

в лабораториях, иногда сиживал на скамейках под деревьями парка. Дни летели один за другим, Павел

Петрович их почти не замечал. Но вот когда наступал вечер, когда он возвращался домой и оставался один на

один с портретом Елены, тут каждый час казался вечностью. Вечерние часы его одиночества шли медленно,

тягуче, — им некуда было спешить этим вечерним часам. Со всех сторон подкрадывались воспоминания, а с

ними и тоска по ушедшему безвозвратно. Иной раз становилось просто страшно одному. Павел Петрович

радовался, когда Оля и Варя бывали дома. Но они дома бывали не часто. Оля пропадала с каким-то, как Павел